Идиот нашего времени

Прошли в дом, в прихожую-сени. Сюда натягивало вкусных запахов из кухни. Потом в дверь направо. По тесной крутой лестнице из лакированной лиственницы, инкрустированной позолотой, поднялись на второй этаж и оказались в просторной гостиной. Здесь позолотой отсвечивало со всех сторон: огромный камин, который подошел бы разве для дворцового комплекса — с золочеными изразцами, с лепниной, с выступающими из корпуса Венерой и Афродитой в золотых диадемах, с витиеватой решеткой ручной ковки, — потрескивали настоящие березовые дрова; над камином тоже настоящие — не бутафорские — дорого отделанные дуэльные пистолеты девятнадцатого века, из которых кто-то был убит, что увеличивало их стоимость, наверное, раз в десять; с другой стороны — картина известного, как говорил тесть, московского художника: семейство львов, отдыхающих на скальном карнизе над пропастью, куда реальные львы никоим образом забраться не смогли бы, но, главное, опять же в золоченой раме; посреди гостиной — большой полукруглый черный кожаный диван и низкий столик — с кованными ножками, со стеклянной столешницей; золотая пепельница; напротив — огромная телевизионная панель, рядом огромная китайская ваза; музыкальный центр, чудовищные напольные — выше человеческого роста — колонки — все отделанное лакированным деревом и позолотой; в двух углах по диагонали — в отливающих золотом кадках искусственные пальмы, присутствие которых, взамен живых, могло объясняться только их высокой ценой; и вдобавок ко всему — в двух других диагональных углах — по огромным напольным часам, сделанным на заказ под старину, — с золотыми витиеватыми циферблатами и стрелками, в тяжелых темных деревянных корпусах в резьбе и золотой всечке. На часах было без десяти семь. На семь вечера тесть и назначил встречу. Через десять минут в часах должен был включиться приятный электронный перезвон. Замысел был в том, чтобы часы пели в унисон, создавая ощущение объемности пространства. И каждый час они пели новую мелодию — утром бодрящую, к обеду торжественную, а к вечеру умиротворяющую. Ночью же, после одиннадцати вечера и до семи утра часы молчали.

Земский знал, что вещи выстилают подложку человеческого мира. Но он о вещах как о самостоятельных мирах до знакомства с тестем почти никогда не думал. Не приходило в голову так думать. И только глядя на золоченного тестя, он научился видеть, что с вещами начинает происходить странная сущностная трансформация. Каждый раз попадая в этот дом, Земский чувствовал, что вещи и вещицы, наполнявшие пространство с такой дорогой и дивной безвкусицей — от самых дальних загашников и подвальчиков до гостиной с камином, — были связаны с хозяином неким мистическим образом, они своей скрытой сутью перетекали в его руки — мягкие, розовые, ухоженные, в его лицо, круглое, отдающее самодовольной краснотой, во всю его натуру, холено-полнеющую, добычливо-шуструю, так что происходило волшебство превращения: облелеянные, обглаженные, обдутые, обереженные вещи и вещицы возвеличивались до ускользающей от непосвященных профанов персонификации «мои вещи — это Я». Вещи-фетиши. Вещицы-ключики, которые открывали заветные двери, ведущие в «черный ящик» человеческой сердцевины: все эти приправленные золотишком и камушками вещички, даже бумагодержатель с клеймом 583 пробы, вернее всего-навсего этикетка, специально не оторванная от него, извещавшая, что бумагодержатель изготовлен не на какой-то задрипанной фабрике, а в ювелирной мастерской г-на Кауфмана. Этикетка выворачивала наружу такие человеческие подземелья, о которых и сам человек не ведал. И только унитазы и ванны в доме утешали Земского — хотя они и были слишком дорогими, с немыслимыми наворотами, но все же без позолоты — здесь у тестя срабатывал некий сторожок. Но главная изюминка дома вскрылась для Земского совершенно случайно. Он как-то прошел в одну из тех боковых дверей, которые были в прихожей-сенях, да по крутой лесенке вниз, и попал в просторный бетонированный холодный подвал, вернее уж, в погреб: здесь на простых деревянных полках стояли стеклянные банки с домашними закрутками, в одном углу — кадушечка с огурчиками, в другом — пара кадушечек с квашеной капусткой. Репчатый лучок в ящиках. Но главное, картошечка в деревянной клети из неструганных чуть подопревших досок — мешочков на двадцать пять. Такой внезапно открывавшийся зрителю погребок — что-то вроде грязных деревенских поддевок под дорогим фраком, вечное клеймо в судьбе ошалевшего от внезапного богатства мужика.