Идиот нашего времени

Выпитая водка все же вызвала неприятные ощущения: голова кружилась и легкая тошнота поднималась к горлу. Он рассматривал кухню Нины. Любому человеку на месте Сошникова, окруженному повседневным трехкомнатным бытом, над которым неустанно трудилась основательная супруга, обстановка Нининой кухни могла показаться слишком уж простой, граничащей с убогостью: тусклая лампочка без абажура, у стены — этажерка с разнокалиберными тарелками и мисками, деревянная полка на стене со сковородами и кастрюлями, деревянный же в облупившейся белой краске шкафчик, старый иссеченный ножом складной стол, кривоногие стулья вымершей породы, в углу на тумбочке — электрическая плитка с пригоревшими потеками, рядом — алюминиевый рукомойник с большим тазом на табурете. В доме не было ни водопровода, ни канализации, в этих стенах чувствовалось что-то от 1918 года, когда потерянные в истории уездные барышни с тонкими белыми ручками стали у кухонных плит и взялись за половые тряпки.

* * *

На улице все было готово к выносу покойного. На маленькой площадке стояли две табуретки. Толпа роптала множеством приглушенных голосов о своем насущном: в одном углу обсуждались общие знакомые, в другом вполголоса одухотворенно рассказывали о поездке в Анталию, в третьем раздавались вздохи по поводу задержанных зарплат, в четвертом давний сослуживец Сошникова — Гоша Сычовкин вещал едва не митинговым голосом о своей журналистской, общественной и семейно-бытовой деятельности. Сошников случайно оказался рядом, и Гоша тут же переключился на него, стал теснить к стене, толстенький, полнощекий, потливый, с маленькими юркими сумасшедшими глазками, в очках, которые не то что все время спадали, а как-то не умещались на толстой мордочке и будто выдавливались, так что он их то и дело прилаживал на переносицу двумя пальцами, как бы быстро обхватывая бугрящуюся мордочку. И при этом тараторил без умолку, громко, радостно, как подросток, который специально громко говорит, чтобы все вокруг слышали его, обо всем подряд. За пять минут Гоша поведал окружающим о покупке «ВАЗ-2107» и постройке гаража, о своих детях, которые «поступили на самые престижные…», о работе, десять раз многозначительно помянув слова «газета, статья, журналисты», о властях, помянув десять раз имена областной верхушки — в такой тональности, словно он с ними по субботам пил водку в бане. Если бы вокруг были чужие люди, а не журналистский привыкший к психозам и шизофрении контингент, можно было бы сгореть от стыда, находясь рядом с Гошей.

И вдруг, словно по приказу, толпа примолкла. Из подъезда донеслись озабоченные голоса людей, выносивших тяжесть. Еще через полминуты показалось раскрасневшееся искаженное от напряжения лицо Валеры Кушакова, который выворачивая лицо назад, вполголоса испуганно шипел:

— Опускай, ёп… Щас уроним… На плечо, нах, не урони…Осторожно ты!..

Выплыл лакированный бок сильно накренившегося гроба. Еще люди, человек пять, вытаскивая этот тяжеленный сияющий гроб на вытянутых руках — так вероятно они только и могли тащить его по лестнице, наконец, кое-как перехватили, опустили, поставили на табуреты. Открыли крышку. Голова Коренева съехала вбок, венчик сполз со лба на глаза. Впрочем тот же заботливый Валера, мгновенно преобразившийся в сострадающего плаксивца, все привел в порядок.

Тишина держалась несколько секунд. Вокруг гроба образовался неровный круг, Сошникова оттеснили за спины. Он невольно вытягивал шею. На мгновение увидел белое напудренное лицо Корнева, потом опять спины и затылки, потом склонившегося к одру лобызающего лоб покойного Валеру Кушакова, потом согбенную толстую женскую спину в черном.

Рядом вновь зашелестели шепотки. Было сообщено, что на похороны пришли три бывшие жены Коренева и двое детей от прежних браков — сын и дочь. В разговор вступил всезнающий Гоша Сычовкин, громким шепотом стал уточнять, что детей от прежних браков четверо, итого — вместе с маленькой Лялькой — пятеро, нет только одной средней дочери.

— Вон та женщина в бордовой шапочке и старуха рядом — его первые дочь и жена.

— Такая старая?!.

— Кто старая?

— Обе старые.

— А та помоложе — третья жена… Сына не вижу… А вон та…

Сошников отошел от шептавшихся. И наконец в просвете среди людей увидел Нину — несколько в стороне от гроба, — ее испуганное лицо, словно каждую секунду она ждала, что вот сейчас ей скажут что-нибудь нехорошее, и спрятаться от этого будет никак нельзя. И, вероятно, Лялька тоже была с ней, но ребенка не было видно — ее заслоняли.

Многие подходили к гробу — кто-то наклонялся и целовал Коренева в бумажный венчик на лбу, а кто-то ограничивался прикосновением к связанным синюшным рукам или просто склонением головы; и тогда можно было заметить краску на лице склонившегося.