Идиот нашего времени

На кладбище въехали со стороны широкой длинной «Аллеи героев». По обеим сторонам здесь были похоронены престижные покойники. Сошников подспудно ждал, что машина свернет на одну из «народных» троп — где же еще можно было хоронить такого простого, народного человека как Коренев. Но не свернули, поехали по «Аллее героев», остановились в самом конце ее, недалеко от свежей могилы — горка глины расползлась по спекшемуся снегу. Сошников подумал, что, может быть, ни у кого не было умысла устраивать из похорон Коренева фарс. Так уж получилось, что распорядители подошли к такому скромному событию как смерть газетчика-алкоголика со своими аляповато-мещанскими мерками. Понятно же было, что они не столько хоронили Коренева, сколько устраивали представление в честь самих себя. Что касается Коренева и иже с ним босяков, то последние два года самого Коренева не подпускали ни к одной из газет города, а если что-то подбрасывали за редкие самостийные статейки, то скорее милостыню. Похороны же устроили на деньги, которые он не смог бы заработать и за несколько лет упорного труда.

Сошников стоял на краю свежей могилы. Ничего особенного: российская глина была одинаковой для нищих и миллионеров — никаких лишних вкраплений в красно-коричневом срезе. Он вернулся к машине. Толстячок Миша «по-быстренькому» организовал маленькую выпивку прямо на капоте, постелив газету. Земский стоял рядом, нахмурившись. Лейшман и вовсе не вышел из машины.

Налили в пластмассовые стаканчики, Земский очнулся от оцепенения, выпил, но почти не закусил, разломил только колясочку апельсина, немного откусил, остальное положил рядом с собой с пьяненькой рачительностью.

— Однако вернемся к теме, Игорек, — заговорил он тяжелым голосом, не поднимая глаз, опершись одной рукой о капот. — Чтобы не было фантазий. Все точки над «и»… У меня, конечно, есть газетчики способные. Это чтобы ты понимал, что не ты один на белом свете… А есть полные придурки. Без них никуда. Но… — Он поднял руку с выставленным указательным пальцем. — Надо понимать… Архиважное… Это я! — Теперь он ткнул этим пальцем себя в грудь. — Я решаю, кому быть гением журналистики, а кому придурком.

Подъехали еще две машины. От одной к ним направились редакторша Сыроежкина и высокий рыхлый человек лет тридцати пяти, носивший кличку, удачно выражавшую его сладенькую улыбочку с ямочками, хотя и украшенную усами, но так ведь и усы были как-то слишком шелковисты, и брови густели черно, будто у персидской наложницы с большими глазами, и голос шелестел нежно, а рука, когда протягивалась к рукопожатию, отзывалась теплотой и влажностью. Этого человека за глаза, а иногда прямо в глаза звали Маня.

Он стал почтительно, на манер приехавшего к трудягам либерального барина, здороваться со всеми за руку своим мягеньким рукопожатием.

— Ой, вы чего ж, — лыбясь, заговорила Сыроежкина, — покойника еще не привезли, а вы уж поминаете.

— Поминаем, — сказал Земский и мрачно кивнул помощнику: — Наливай.

— Сошников, как ты, родной? — спросила Сыроежкина с той же ехидствующей улыбочкой.

— Вашими молитвами, — пробурчал тот.

Толстячок вытянул из упаковки два свежих пластиковых стаканчика и, налив в них водки, поставил перед Сыроежкиной и Маней. Те не возражали, подняли свою тару, Сыроежкина брякнула:

— За Коренева, что ли?

Отпили по глотку.

— Когда приехал? — спросил Сошников Маню из желания немного разбавить напряжение. А минуту спустя уже пожалел, что заговорил с ним, потому что Маня стал охотно изливать елей своей невероятно скучной жизни:

— Приехал я вчера, и вот сподобился попасть нежданно-негаданно, с корабля на тризну… — Он и раньше, работая в газетах города, был слащаво-тягуч, а теперь, после нескольких лет общения преимущественно с женщинами, работавшими в московских изданиях, и вовсе размяк. — Не успел я обойти старых друзей, но вот повидался с Андреем Михайловичем и с Ларисой Алексеевной, душечкой, — Он склонился с нежной улыбкой почти к плечу Сыроежкиной. — Очень мило пообщались, да, очень мило…

Было видно, как человек любуется каждым своим произносимым словом, и любуется самим собой как бы немного со стороны: вот такой я дородный, весь такой из себя дворянский, почти белоэмигрантский — в теплом черном пальто с воротником из каракуля и в элегантной шапочке из беломорского белька да еще с белым шарфиком — что-то близкое к а-ля Бунину или на худой конец к а-ля Саше Черному.

Сошников впрочем уже не слушал, рассеянно осматривался. Показалась еще машина и тоже остановилась в сторонке. Сошников подумал, что народу хотелось, конечно, поскорее отделаться от похоронной волокиты. Вышли люди, но к пьющей компании не подходили, разбрелись по аллее, рассматривая надгробья. Перевел взгляд на Земского: слишком темен и суров стал тот лицом, и что-то под этой мрачной маской назревало — это было сразу видно. А Маня разошелся не на шутку.

— Москва? О нет, — благостно разглагольствовал он в уши толстячка Миши. — Москва — это не город. Москва — это бесконечно расслаивающееся пространство. Особый мир, в котором есть пласты гадкого, а есть пласты прекрасного…