Идеи и интеллектуалы в потоке истории

образ жизни” — изящного, но безнадежно вторичного текста»

[Соколов, Титаев, 2013б, с. 217].

Процитированный текст оставляет впечатление крайней степени

лукавства. Знают ли м. Соколов и к. Титаев достижения и факторы

успеха чикагской школы, представленные выше в 13 пунктах?

В этом нет сомнений (вероятно, они знают об этом существенно

больше, чем автор этих строк). Но по каким-то причинам они

решили «вынести за скобки» все эти достоинства чикагцев и

сосредоточились только на аспекте быстрого перехода от

«провинциализма» к «туземству» (п. 1), закрепив его умозрительным

приложением к «уральской школе социологии».

Читатель теперь имеет прекрасную возможность самостоятельно

развить тот же мысленный эксперимент и представить, как

проявились бы пункты 2–13 (выделенные курсивом общие

формулировки, в которых, заметим, нет ни слова о чикаго) для

«уральской школы социологии», допустим, в екатеринбурге-

свердловске (или в любом другом крупном российском городе).

Разве могут возникнуть сомнения, что при полноценном выполнении

всех этих пунктов условная «уральская школа социологии» никем

бы уже не воспринималась как «туземная», а, напротив, стала бы

настоящим столичным центром — как минимум

в общенациональном масштабе!

Принято считать, что расцвет Чикагской школы закончился в связи

с отъездом Парка из Чикаго в Нэшвилл в 1936 г. Социология в Чикаго

остается и поныне одной из сильнейших в США и мире, но

безусловное первенство первых десятилетий XX в. было утеряно.

Более того, что-то случилось с энергией, импульсом, энтузиазмом,

которые были характерны для первых славных десятилетий. Не стало

277

меньше денег, талантливых студентов и преподавателей, интересных

предметных областей; даже книг и статей публикуется больше, чем

100 лет назад. Почему же иссяк источник прежней, бьющей через край

энергии поиска и жажды открытий?

Позволю себе смелую гипотезу, которую могу здесь подкрепить

только общими соображениями. Предположение состоит в том, что

Чикагская школа утратила свое былое значение, поскольку не встала

твердо на путь разработки, проверки и уточнения явных

социологических теорий.

Вероятно, здесь сыграли роль, с одной стороны, захватывающее

богатство эмпирического материала социологии города,

открывающиеся возможности его исследования, с другой стороны, —

отталкивание от набиравшего силу гарвардского мейнстрима,

возглавляемого П. Сорокиным, а затем Т. Парсонсом, где под видом

«теорий» строились возвышенные конструкции из отвлеченных

категорий. Иными словами, Чикаго и Гарвард в первую половину

XX столетия представляли собой две стороны антитеоретического

консенсуса.

Антитеоретический консенсус —

общая платформа «туземства» и «провинциализма»

Хорошо известно демонстративное презрение философов,

социальных исследователей и гуманитариев к «плоскому

позитивизму», «мифам объективного знания», «линейности

мышления», «абстрактным конструкциям», «кабинетной науке» и т. д.

Зачастую в потоке такой «критики» выбрасывается самое ценное

в науке — эмпирически подкрепленное теоретическое знание.

Соответствующая установка была названа антитеоретическим

консенсусом (см. главу 8). Как подтвердить значимость подхода,

который определяется направленностью на эмпирически

подкрепленные теории? Рассмотрим наиболее успешные и

продолжительные линии развития американской социологии и

смежных наук после взлета Чикагской школы в первой половине XX в.

В Чикаго и Мичиганском университете в Анн-Арборе работали

приехавшие из Германии Рудольф Карнап и члены Берлинской группы

философии науки (ответвления Венского кружка) Карл Гемпель и

Ганс Рейхенбах, которые затем преподавали в лучших университетах

Калифорнии и Восточного побережья США. Судя по всему, именно

этот идейный импульс сыграл столь большую роль в направленности

ведущих американских антропологов, социологов, политологов на

построение, проверку и уточнение теорий78..

78 Создатель авторитетной теории происхождения государства Роберт

Карнейро [Карнейро, 1970/2006] говорил мне, что своим подходом обязан

278

В Гарварде с 1950-х гг. получила начало славная линия

преемственности сравнительно-исторического и теоретического

исследования революций (Баррингтон Мур, его ученица Теда Скочпол

и ее ученик Джек Голдстоун).

Из Гарварда в Беркли для изучения социологии переместился

молодой Рэндалл Коллинз, создавший позже целый спектр теорий от

макро- (геополитика, интеллектуальные сети, динамика рынков) до

ультра-микро-уровня (теория интерактивных ритуалов)

[Коллинз, 2002, гл. 1; Collins 2004; см. также Приложение 1].

В тот же Беркли из Чикаго приехал Герберт Блумер, разработавший

на основе идей Джорджа Мида стройную теорию символического

интеракционизма, — пожалуй, наиболее знаменитую и авторитетную

по сию пору.

Там же в Беркли учился и вел исследования Артур Стинчкомб,

автор блестящей и не устаревающей методологической книги

«Конструируя социальные теории» [Stinchcombe, 1987].

Судя по всему, продолжающийся до сих пор «золотой век

исторической макросоциологии» [Коллинз, 2015, с. 23–50] обязан