Идеал воспитания дворянства в Европе, XVII–XIX века

Мосье Лепринс не взялся из небытия. Обитатели тихого и сытого казанского поместья были обязаны его появлением матушке Ивана Васильевича, чье воспитание восходило к стандартам и идеалам XVIII века. Вспомним, что при всей сомнительности своего княжеского происхождения род Ивана Васильевича по матери принадлежал к московскому свету как минимум с екатерининских времен. Старая княгиня, бабка Ивана Васильевича, «твердила наизусть французский лексикон» и радовалась успехам своей дочери, «воспитанной княжны». Воспитанность же последней сводилась к тому, что она «[…] носила до невероятия короткие талии, причесывалась по-гречески, читала Грандисона, аббата Прево, madame Riccoboni, madame Radcliff, madame Cottin, madame Souza, madame Stael, madame Genlis и объяснялась не иначе как на французском языке с нянькой Сидоровной и буфетчиком Карпом» (С. 232; ср. с пушкинским: «[…] Звала Полиною Прасковью / И говорила нараспев, / Корсет носила очень узкий, / И русский Н как N французский / Произносить умела в нос […]»). Очутившись после московского пожара 1812 года в Казани и выйдя замуж за здешнего помещика, она, естественно, организовала образование сына в том же духе. И надо заметить, мосье Лепринс надежд своей нанимательницы не обманул и дело свое сделал. «Согласно словарю Французской Академии (1694), – пишет В. С. Ржеуцкий, – honnête homme – приятный человек, соединяющий в себе качества, необходимые для жизни в обществе. В представлении людей XVIII века это – человек, заботящийся об общем благе, сведущий, пусть и поверхностно, в разных областях знания». В этих понятиях («честный, приятный человек и добрый гражданин») выражен идеал дворянского воспитания[1275]. Да разве мосье Лепринс не сделал из Ивана Васильевича приятного человека, научив его светскости (иначе его питомец не был бы принят петербургским обществом), «статусному» французскому языку, «беранжеровским песням», умению «судить о многих книгах и всех науках, руководствуясь одними названиями» и даже рассуждать о Гегеле и Шеллинге, едва понимая немецкий язык и ничего не понимая в Гегеле и Шеллинге? Разве не свойственна была Ивану Васильевичу забота об общем благе, когда он, задавшись целью «основательно изучить свою родину», принимался по дороге из Москвы в Мордасы (поместье Василия Ивановича) поучать встреченных купцов, как им следует вести дела ради развития «вещественного благоденствия края» (глава XIV «Купцы»), или сочинять трактат о том, как Россия «быстрым полетом стремится по стезе величия и славы – к недосягаемой на земле цели совершенства» (глава XIX «Восток»)?

Очевидно, что Иван Васильевич стал таким «приятным человеком» и в общих чертах воплотил в себе идеал дворянского воспитания… только уже ушедшей (или уходящей) эпохи. Его приятность сама по себе оказалась пустой, грошовой. Выяснилось, что кроме приятности надо было обладать способностью к действию, жизненной целью и основательными знаниями. Мне представляется, что в этой коллизии (несоответствие старого воспитательного идеала новым потребностям и представлениям времени) В. А. Соллогуб едва ли не первым в русской художественной литературе сумел уловить кризис воспитательной модели Просвещения. Глобальный смысл этого кризиса, по-моему, очень верно охарактеризовала О. С. Муравьева, назвав его «проблемой „формы“ в самом широком смысле этого слова». В сфере поиска новых стратегий и идеалов воспитания это стало проявляться в тенденции противопоставления образования и воспитания как действительной и мнимой ценностей[1276] – тенденции, не свойственной идеологии Просвещения. Исследовательница, правда, отнесла рождение этой тенденции на счет разночинской мысли, а разгар дебатов по поводу соотношения понятий образования и воспитания – к пореформенной поре; тем ценнее обнаружить ее присутствие в сочинении дворянского автора 1840‐х годов.

Впрочем, мне бы не хотелось, чтобы у читателей сложилось впечатление, что В. А. Соллогуб стал неким провозвестником разночинского взгляда на идеалы воспитания и образования. «Тарантас» вообще оказался на каком-то политическом распутье. Его не приняли за «своего» славянофилы, его упрекали из стана «охранителей», его превратно поняла разночинская демократическая критика в лице В. Г. Белинского, посчитавшего образ Ивана Васильевича (как и всю повесть) едкой сатирой на славянофилов[1277]. Если в повести можно усмотреть какую-то склонность к разведению понятий воспитания и образования, то она, скорее всего, основывалась не на близости идейных позиций автора с разночинцами, а на здравом смысле и новых представлениях о значении и роли образования в общественном развитии.