Я не иранист и не буду специально рассматривать иранистические труды Абаева, среди которых фундаментальный «Историко-этимологический словарь осетинского языка», книга «Скифо-европейские изоглоссы», труды по осетинскому фольклору. Но я знаю, что эти труды высоко оценены в России и за рубежом. Особенно их ценят в его родной Осетии. Однако как теоретика Василия Ивановича еще не оценили по достоинству, а иногда его работы в силу привходящих обстоятельств воспринимали излишне эмоционально, как это было со статьей про дегуманизацию. Может быть, переиздание его статей, впервые собранных воедино, что-то изменит. А память об ученом, прожившем долгую и наполненную работой жизнь, как можно надеяться, еще надолго сохранится.
Человек в трех зеркалах
С раннего детства я нередко слышал имя академика Узбекской Академии наук Мухамеджана Юлдашевича Юлдашева (1904–1985) и всегда в резко негативных контекстах. Его жизнь пересеклась с жизнью моих матери и тетки в трудные для них годы, и он для них остался беспросветно плохим человеком. И лишь позже я узнал, что не все было так однозначно.
Мои мать, тетка и бабушка (сам я тогда еще не родился) летом 1941 г. оказались в городе Бугуруслане Оренбургской (тогда Чкаловской) области, куда были эвакуированы (см. очерк «О матери»). Мой дед эвакуироваться отказался и оставался в Москве. В Бугуруслане мать и тетка начали работать в местном учительском институте (что-то среднее между вузом и техникумом); мать преподавала всеобщую историю, тетка русскую литературу. В первый военный год мужская часть преподавателей таяла: их постоянно мобилизовывали. Один за другим ушли в армию и два директора. И вдруг уже в 1942 г. в Бугуруслане появился новый директор, фигура которого оказалась необычна. Это был Юлдашев.
Сохранились письма моей тетки отцу в Москву. 15 марта 1942 г. она писала: «У нас уже новый директор, очень высокопоставленное лицо, орденоносец, член Верх[овного] Совета СССР – узбек». 9 апреля она писала уже так: «Новый директор, узбек, в прошлом работник союзного масштаба. С нами держится надменно и подозрительно. Видимо, привык к раболепству, а мы на это не идем. Потому в ин[ститу]те скучно и натянутая атмосфера. Все стараются ему на глаза не попадаться, т. к. он может грубо изругать. Благоволит зато к хорошеньким девочкам, в том числе к нашей Зине [моя мать. –
Причины, о которых нельзя было писать, связывались с Юлдашевым. Матери тогда было 24 года, в эвакуацию она попала из аспирантуры МГУ. Она считалась красивой. Новый директор сразу же положил на нее глаз и откровенно заявил о своих желаниях (притом, что в Бугуруслане он был с женой). Она отказалась. Тогда Юлдашев начал ее преследовать. Сначала все ограничивалось мелкими неприятностями: до того институт оплачивал нашей семье жилье, теперь Юлдашев в этом отказал. Но когда ему стало очевидно поражение, он решил избавиться от непослушной молодой преподавательницы, отправив ее на фронт. Не знаю уже, как это было обставлено. Мать моя, активная комсомолка, готовившаяся в партию, была настроена патриотически, постоянно ощущая вину за то, что находится в далеком тылу. Но армии она, разумеется, боялась. Не пустила ее на войну опытная немолодая женщина, врач военкомата. Она сказала: «Девочка, нельзя тебе на фронт! С твоей красотой пойдешь там по рукам!». Найдя какие-то болезни, врач отпустила ее назад.
В конце концов, Юлдашев отстал от матери, найдя ей замену из числа студенток. Вообще за годы работы в Бугуруслане он создал небольшой гарем. Его жена, еврейка, прекрасно все знала и относилась к этому спокойно. В остальном она имела большое влияние на мужа. Она писала за него все бумаги, поскольку Юлдашев по-русски был малограмотен. Лишь однажды под его горячую руку попала машинистка института, он немедленно написал сам приказ о ее увольнении. На этот приказ преподаватели ходили смотреть: в коротком тексте была масса ошибок.