Ястреб халифа

Да, об этом поэтическом поединке еще напишут в книгах занимательных историй. Аль-Архами, сохранивший за собой славу первого придворного поэта, вызвал на бой всех присутствующих – сегодня ночью мы будем слагать стихи о любви, сказал он. В далеких землях воины успеют сложить касыды в честь меча и копья и почтить благодарными бейтами боевых скакунов, но, пока вокруг нас бьют фонтаны и цветет жасмин, мы будем говорить о любви и о тех, кто носит браслеты.

Этой ночью сложили множество стихов, достойных памяти потомков. Решено было распустить «Ожерелье голубки» ибн Хазма – и пусть названия глав пленительной книги вдохновят пирующих.

Когда юная невольница наугад открыла ее и произнесла: «О соглядатае», – аль-Архами выступил вперед и сказал непревзойденные стихи о той необычной разновидности соглядатаев, когда двое одинаково любят одну и ту же возлюбленную, и каждый из них становится соглядатаем для другого:

Невольно двух друзей пленила красавица одна и та же;
Друзья следили друг за другом, подобно неусыпной страже;
Ни дать ни взять, собака в стойле, которая не ела сена,
Осла к нему не подпуская; повадок не бывает гаже.[78]

А когда юная красавица оторвала взгляд прелестных глаз от книги и возгласила: «Об удовлетворенности», – вперед выступил молодой Мунзир ибн Хакам из племени Курайш – тот самый, кого Тарик помиловал под стенами Беникассима, даровав юноше жизнь в благодарность за стихи, тронувшие холодное нерегильское сердце. И слава рода Курайш сказал такие стихи:

Мне говорят: «Она далеко» – но всей моей душою пленной
Твержу: «В одно и то же время мы с ней живем в одной Вселенной.
Одно и то же солнце всходит над нами утренней порою
И нам дорогу освещает, сияя славой неизменной.

Лишь день единственный в дороге – и я бы с нею повстречался,
Так что считаю нашу близость я совершенно несомненной.
У нас одна и та же вера, один и тот же Бог над нами,
И сочетает нас Всевышний своею властью сокровенной».[79]

И видно, Всевышний распорядился так, чтобы сказанное юношей снова разбередило сердце самийа.

Когда отзвучали бейты, сидевшая за занавесом Айша прижала веер к губам – стихи отозвались мучительной болью и в ней самой. «У нас одна и та же вера, один и тот же Бог над нами, и сочетает нас Всевышний…» – что может быть страшнее, когда любящие разлучены и в этом? Она смертная, он сумеречник, она ашшаритка, он язычник – их пути пересеклись в этой жизни, но навеки разойдутся в посмертии…

Неудивительно, что Тарег, видно, испытал то же самое. Коснувшись его разума, Айша дотронулась до боли, и горечи, и яркой белой ярости: нерегиль проклинал судьбу и – о ужас! – Всевышнего, разлучившего их если не в жизни, то в смерти.

Испугавшись такого гнева, Айша едва ли ужаснулась больше, когда объявили – «О единении» и слово – среди перешептываний и переглядываний – взял Тарег. И прочел:

Говорил мне собеседник, вопрошавший беспристрастно:
«Сколько прожил ты на свете? Годы мчатся не напрасно!»
Я сказал: «Одно мгновенье, лишь мгновение – не больше,
Остывающее сердце в этом с разумом согласно».
Он воскликнул: «Что я слышу? Объяснись без промедленья!
Я своим ушам не верю! То, что ты сказал, ужасно!»
Я в ответ: «Поцеловал я госпожу мою однажды,
Нарушая все запреты: это было так опасно!
Я прошу тебя: поверь мне! Хоть с тех пор я прожил годы,
Жил я только в то мгновенье, и оно одно прекрасно!»[80]

Стихи вызвали бурю восторгов и заслуживали всяческого восхищения, вот только…

– …ты не должен так открываться перед людьми, о хабиби…

Садясь с ней рядом, нерегиль снял через голову перевязь и горько ответил:

– Ты не единственная, кто призвал меня сегодня вечером к осторожности.

Айша в ужасе вскинулась. Тарег молча передал ей записку. Хорошим почерком в ней было выведено: