Моя прогулка завела меня далеко и продолжалась довольно долго. Я был во власти странного волнения и шагал с опущенной головой, размышляя о том, что случилось, когда вдруг, на повороте одной из аллей, меня окликнул голос:
— Здравствуйте, господин доктор. Вы, значит, сегодня в замке? Должно быть, кто-нибудь заболел у господина маркиза?
Я осведомил добряка о событии. Он выслушал меня, пораженный. Затем, когда я кончил, он порылся в своей сумке и вытащил из нее письмо, которое протянул мне со словами:
— Вот, господин доктор, у меня как раз письмо для бедного господина маркиза. Лучше всего я отдам его вам. С тех пор как оно у меня в сумке, я чувствую себя как-то неладно. Знаете, у нас почтальонов, есть нюх на письма... Иногда сразу чувствуешь, что письмо неладное, так вот и это не сулило мне ничего хорошего. Ну, прощайте, господин доктор, мне пора дальше в путь...
И бравый Пиру удалился быстрыми шагами.
Оставшись один, я стал рассматривать конверт. На нем стоял штемпель Ниццы, и он не представлял собою ничего особенного, не считая того, что был очень плохо заклеен и что на нем было надписано: «Срочное». Эта пометка заставила меня решиться. Быть может, в письме сообщалось о каком-нибудь весьма важном деле? Я поспешно распечатал его и прочел следующее:
«Мой любимый,
Я не могу больше жить вдали от тебя. Я пробую покориться, забыть. Я пробовала тебя ненавидеть, но я люблю тебя. Когда ты прочтешь эти строки, я уже окончу мое печальное существование. Я умираю от тебя. Все готово, и мне остается лишь сделать небольшое движение. Если ты был беспощаден к живой, быть может, станешь ты снисходительнее к мертвой? Быть может, ты вынесешь возле себя присутствие моей бедной, маленькой тени?»
У меня задрожали руки, и в то время, как я читал внизу страницы слова: «Мадлена де Брежи», я увидел перед собою, с тоскливой дрожью, призрачное и искаженное ужасом лицо маркиза де Брежи, его мертвое лицо с глазами, полными изумления, полными отчаяния и страха.
СМЕРТЕЛЬНАЯ ИГРА
Бывают дни, когда нам хочется плохо думать о женщинах. Не есть ли это способ проявлять к самим себе снисходительность, которой мы не заслуживаем, — потому что, если женщины, кроме недостатков, общих с нашими, обладают некоторыми, свойственными лишь им одним, то не проявляем ли и мы недостатков, присущих лишь нам?
В самом деле, если женщины кокетливы, то мужчины тщеславны. Я знаю хорошо, что с виду кокетство и тщеславие составляют то, что можно назвать простительными недостатками, и все-таки, разве эти наклонности, которые охотно признаются безобидными, не способны вести к тяжким, даже смертельным последствиям, потому что в жизни нет ничего, что бы не могло вызвать самые неожиданные и ужасные потрясения? Вот почему жизнь всегда мне казалась делом тяжелым и опасным, требующим постоянной осторожности, непрерывной бдительности и бесконечной бережливости.
Но возможно ли ожидать от слабых людей, какими мы являемся, такого контроля над собою! В особенности безрассудна и эгоистична бывает молодость. Однако она проходит, и наступает момент, когда мы начинаем лучше сознавать ответственность, ежедневно пред нами встающую. Тогда происходит в нас некоторое обострение совести, предостерегающей нас и обуздывающей. Но сколько найдется мужчин и женщин, которые никогда не достигают такого состояния зоркости и сдержанности, а если и приобретают его, то лишь ценою долгого жизненного опыта и слишком поздно, чтобы извлечь из этого что-либо иное, кроме раскаяния и сожаления!
Когда происходили события, о которых я хочу рассказать, я был еще очень далек от этого состояния жизненной мудрости, которое мне сейчас представляется необходимейшим свойством для всякого, кто хочет жить как порядочный человек. Мне было тогда двадцать шесть лет, и я менее всего думал о требованиях совести и о моральных тонкостях. Я был молод, иначе говоря, был эгоистичен и довольно тщеславен. Мое удовольствие стояло в моих глазах выше всего, и ничто не было мне так дорого, как удовлетворение моего тщеславия. Некоторые артистические успехи, которые мне доставил мой талант художника, и кое-какие удачи в любовных делах, объясняемые моей нарождающейся известностью, еще более укрепили во мне чувство собственного значения. Я изрядно гордился этими первыми улыбками славы и любви и был полон самодовольства, которое мне плохо удавалось скрывать.