Яшмовая трость

Вот почему Дарне не закончил портрета г-жи д'Аранси, и вот почему это был последний женский портрет, который он написал. Такова его история, которую он мне рассказал так, как я вам ее передаю. Она показалась мне поучительной. У всякого бывает минута, когда он встречает г-жу д'Аранси, и минута эта всегда жестока. Она была для Дарне столь жестокой, что под различными предлогами он стал уклоняться от сеансов. Г-жа д'Аранси оскорбилась и более не приходила. Он сохранил образ той, которая явилась ему злой вестницей. Он показал на него со слезами на глазах... Есть люди, которым так тяжело стариться!..

И Люк де Лерен сквозь дым своей сигары посмотрел с меланхолией на висевшего на стене Дерена, который из своей рамки, казалось, бросал насмешливый вызов усилиям времени.

БАЛ

— Итак, мой друг, вы пришли меня интервьюировать?

Говоря эти слова, Франсуа Бераг поправил на коленях плед, покрывавший его ноги. Добродушная и слегка удивленная улыбка молодила его худое и тонкое лицо. Затем он жестом пригласил меня сесть.

Усаживаясь в кресло, которое он мне указал, я жадно всматривался в Франсуа Берага. Внезапно меня охватила необыкновенная робость.

Дело в том, что Бераг вызывал во мне беспредельное восхищение. Его произведения были мне хорошо знакомы, и я был усердным читателем его стихов и рассказов. Более того, если произведения Берага приводили меня в восторг, жизнь его внушала мне истинное почтение. Никто еще не соблюдал культа литературы и уважения к ней с такой строгостью и достоинством, как этот просвещенный и благородный ум.

Следствием этого было то, что в шестьдесят лет Бераг оставался бедным, одиноким и непризнанным широкой публикой. Другим следствием было то, что в его присутствии я испытывал волнение, которое мне трудно было преодолеть и к которому примешивалось некоторое чувство стыда. Да, я стыдился того, что тревожу этого большого художника и заставляю его терять время, отвечая на мои вопросы. Я страдал от того, что мне пришлось взобраться на шестой этаж старого дома на улице Божоле, где помещалась его тесная квартирка. Не указывало ли все это на то, как недостойно обошлась жизнь с этим редким писателем, с этим несравненным поэтом? Этот рабочий кабинет с голыми стенами, эта скудная меблировка, это банальное кресло, этот потрепанный плед, в который он кутался, он, который должен был бы облачаться в самые пышные ткани и обитать в прекраснейшем дворце... Ах, какой контраст между роскошным нарядом его мысли и его житейской обстановкой!

Так как я хранил молчание, Бераг сказал мне:

— Итак, молодой человек, вы хотите знать, какое событие имело самое большое влияние на мою жизнь и более всего помогло мне понять себя?

Он снова улыбнулся, снисходительно и благодушно, помешал угли, горевшие в камине, и начал так:

— Маленькое событие, о котором я вам расскажу, произошло на моем одиннадцатом или двенадцатом году, когда я еще жил в провинциальном городке, где я родился и где я вновь побывал несколько месяцев тому назад. Поводом для этой поездки была смерть одной старой приятельницы моей семьи, потому что по своим вкусам я скорее домосед, и, без сомнения, я перелистал больше книг, чем видел пейзажей.

Однако я сохранил о моем родном городе очаровательное воспоминание. Итак, мне предстояло вновь его увидеть после столь долгого отсутствия... Сердце у меня билось при этой мысли, но, в то время как поезд уносил меня вдоль полей, к моему чувству примешивалась легкая тревога. Не было ли неблагоразумием то, что я делал? Время украшает прошлое обаянием, и я, быть может, рисковал испытать жестокое разочарование?

Полный таких опасений, прибыл я в Клерваль. Едва выйдя из поезда, я почувствовал сожаление, но было уже поздно отступать, и я направился к выходу из вокзала. Вдоль тротуара стояли в ряд два-три омнибуса, один из которых немедленно привлек мой взор. Это была древняя колымага, запряженная двумя старыми лошадьми, с надписью на дверцах: «Гостиница Трех Голубей». Прочтя эти слова, я сразу успокоился. Гостиница Трех Голубей и ее ветхий омнибус — это был весь прежний Клерваль, вышедший мне навстречу; я готов был расцеловать кучера, которому вручил мой чемодан!

Франсуа Бераг помолчал с минуту, потом продолжал:

— Я хотел войти в Клерваль пешком, чтобы лучше насладиться первыми впечатлениями. По мере того как я шел, мне открывался мой былой Клерваль, такой, каким я его покинул. Некоторые города изменились, но здесь все осталось по-прежнему. Я вновь узнавал улицы, Церковную площадь и Рыночную площадь, мэрию, маленький мост через реку, лавку аптекаря. Клерваль остался Клервалем моего детства. Вдруг я затрепетал. Передо мною был дом, где я родился, где жили когда-то мои родители. Он тоже, этот дом, был вполне похож на образ его, сохранившийся в моей памяти, до того похож, что мне потребовалось сделать над собой величайшее усилие, чтобы не позвонить у входа. Меня встретят дорогие мне лица, и я буду спать под родной крышей, на моей узенькой детской кровати!