Ярмарка

Она обошла печку со всех сторон: из комнаты вышла в кухню, рассмотрела: не русская печь, а подтопок, но мощный, большой. Готовить можно – на железной плите, что на огне лежит. Красота! За окнами – за морозными разводами – красное, золотое солнце, и сугробы – до небес. И чистота! И тишина.

– А ты смогла бы жить в деревне? – вслух, на всю избу спросила Мария себя.

Села за стол. Нашарила в дорожном пакете разломанный хлеб. Отломила кусочек. Стала жевать.

Куда исчез Степан? Она не знала. Она спала и не услышала, что он ей, уходя, сказал. Но она не волновалась, ни о чем не думала. Так было светло, чисто, покойно.

Степан явился к полудню. Нес на кукане шесть окуньков. А в сумке – провизию: всего накупил. И мяса, и картошки, и банку молока парного в сетке тащил! И творог, и сметану! И – меда баночку даже приволок, меда, пахучего, цветочного, настоящего…

– Степочка! – Мария хохотала от удовольствия. – Степочка, это как в сказке!

– Я все сам приготовлю. Сиди. Отдыхай. Тепло ведь?! Ну я же говорил. Ты же мне все всегда сама готовишь. Я хоть тут, в деревне, за тобой поухаживаю.

Она, ступая за ним, как волчица за волком, след в след, потопала на кухню, глядела, как он деревянным молоточком отбивает мясо, как жарит на старинной, чугунной сковороде, поставив ее на печное железо; как варит в чугуне картошку; как раскладывает творог по деревянным облупленным мискам.

Когда они сели за дощатый, гладко оструганный стол, солнце уже залило всю избу до краев, и медовый счастливый свет перелился через край. Их глаза плескались в свете, и сами были светом.

Пряно, терпко пахло ухой из свежей рыбки, из Степиных окушков.

– Я как бестелесная, – радостно сказала Мария. – Как в невесомости. Хорошо, что мы сюда приехали с тобой.

– Хорошо, – согласился Степан. – Ешь!

Он глядел, как она ест. Смеялся, черпал из кастрюли алюминьевым ополовником уху, жадно сам откусывал отбивное мясо, жевал бодро. Ему самому казалось: вот она, настоящая жизнь. А то, чем он занимался в городе, что там творил, куда стремился там, – все было ложь, и прах, и чушь, и суета.

– Я пойду баню растоплю, – сказал он ей. – Слушай, у меня куртка порвалась!

Взял со стула куртку, кинул ей. Кинул катушку с воткнутой иголкой.

– Я зашью, – обжигая его глазами, улыбнулась Мария.

Она штопала рукав его куртки, а он ушел топить баню.

Солнце било в морозные окна. Окна становились из золотых оранжевыми, из оранжевых – кроваво-алыми: это лился с неба закат, лился на деревню, на вечные снега, на избу, где сидела и шила она.

Мария зашивала дыру у Степана на куртке, и вдруг подумала – никогда не зашить ей дыру, прореху в его жизни, если вдруг что у него насмерть порвется, и внезапно рыданья сжали ей глотку, и она с изумлением увидела, как две слезы капнули с ее подбородка на ее шитво, и она быстро утерла щеки, подбородок, шею – а вдруг он войдет и заметит, что она плакала: она, миг назад такая счастливая.

«Но ведь от счастья тоже плачут», – слепо, растерянно подумала она, и уколола иголкой палец, и пососала его, как дитя.

Он вел ее в баню за руку по протоптанной им самим в густых снегах тропе.

А она несла, прижимая к боку, два таза, в тазах – мочалки, мыло, сменное белье.

Они дошли до бани, черной, приземистой каракатицы, сильно пригнулись, чтобы войти – такая низенькая была дверь, – и там тоже не разгибались, раздеваясь; Степан рванул еще одну дверь, и на них обоих пахнуло горячим, слепым густым, как сметана, паром, и, хохоча, он втянул Марию за руку из предбанника – в самое баню, а она верещала, обжигаясь паром и жаром. Степан рукавичкой подцепил раскаленный ковш, плеснул кипятком на широкие половицы. Мария подобрала ноги под себя, взбросила их на лавку.

– А-а-а-ах! Осторожней! Ошпаришь!

– Грейся, Машка, грейся… Отогревайся…

«Он любит меня, любит», – билось в висках.

Степан наливал в тазы и горячей, и холодной воды – из шайки. Подкладывал в печку дровишек. Мария намыливала мочалку, крепко, безжалостно терла ему спину – до розовости, до алости маковой.

– Как тебе?! Здорово?!

– Бесподобно!

– Будешь чистая, скрипеть кожа будет… Сиять!..

Они терли, терли мочалками друг друга. Степан встал на колени и прижался губами к низу Марииного живота. Мария ударила его рукой по затылку, легонько.

– Не балуй, конь…

– Но тебе же хорошо!

Принес веник. Старый, уже ржавый, березовый. Листья с него падали недуром, изветшал уже насмерть, но все же Степан упрямо запарил его в тазу.

– Давай тебя похлещу!

Мария послушно, как корова, подставила Степану спину.

Когда он, плеснув в камеленку кипятка, в слепом обжигающем пару лупил Марию веником по спине, по бокам, по розовому животу, она подумала: бей, бей, может, все грехи мои из меня выбьешь, а грех ли то, что я Федора тоже люблю? И тебя люблю, и Федора люблю?

Он бросил веник в таз. Встал с ней вровень.

Обнял ее. Взял руками ее груди, как спелые, тяжелые райские плоды. Их лица соприкасались. Губы улыбались.

– Так хорошо больше не будет никогда, – сказал.

И у нее сердце рухнуло куда-то вниз. Как с обрыва.