Ярмарка

Так, втроем, они медленно двигались по льду, то серому, то желтому, то сине-голубому, то чисто-белому. То справа, то слева торчали ветки, штырьки деревянные, кустики рукодельные – а то и флажки, к веткам привязанные, на ветру мотались: вешки. Мария представила: ведь по льду, из Василева на Лысую Гору и обратно, идут люди, и старики, и дети, и бабы, и мужики, идут, идут… до каких пор? А когда – весна? И лед начинает подтаивать? А когда осень – ждут долго, как встанет?

И тонут, тонут ведь… Каждый год тонут.

А они – не утонут. Зима в разгаре. Лед толстый, как дубовый ствол. Хоть скачи, танцуй на нем. Вон следы шин. Машины ездят. «Дорога жизни», – усмехнулась она.

Василево, остров… Ни моста, ни креста…

– Степа! – крикнула она, и он остановился и оглянулся. – Степа! А раньше! Тут! Церковь! Была?!

Она показала рукой в варежке на василевский белый, крутой бугор, возвышавшийся над Сурой.

– Пять церквей! – крикнул Степан сквозь ветер. – Звон колокольный стоял!

Перешли Суру. Отдыхали. Вспотели. Мария шаль развязала. Мышонок дядя Вова сорвал с башки треух и исподним его мехом вытирал лицо, лоб.

Потом, отдышавшись, снова пошли – теперь вверх, все вверх, в гору. Гора в Василеве была огромная, крутояр. Шли долго, на поворотах опять отдыхали. Пот уже лил с Марии градом. Степан курил. Дядя Вова плевал на снег черной слюной.

Показались первые избы. Впечатление у Марии было: мертвое село. Ни огня в окнах, ни человека на дороге. У сельской пожарки дядя Вова помахал рукой и свернул по улице, уходя от них, уходя. Степан крикнул ему в спину:

– Дядь Вова! Мы к тебе придем, чайку попить!

Дядя Вова, не оборачиваясь, крикнул, и голос едва донесся из завывания метелицы:

– Самогончика лучче!

Мария стояла и глядела, как Степан отдирает доски от окон.

Досками были наглухо забиты окна дома.

Он приезжал сюда редко. И почти никогда – зимой.

Видно, с ней вот в первый раз – приехал.

Степан сильными руками хватался за доску, крякал, поддевал карманным ножом гвоздь, рвал доску на себя, и доска поддавалась. С треском отдирал одну, бросал на снег. Принимался за другую. Шапку сдернул, на снег бросил. Стоял по колено в снегу, пушистом, как загривок молодого волка.

Мария стояла около калитки, ждала.

Степан отодрал доски с двух окон. С третьего – не стал.

– Нам света хватит! Хватит?

Она осветила его улыбкой, зубы ее блеснули в сумерках.

В избах, в окнах стали загораться первые, редкие огни.

Степан, вытаскивая ноги из снеговой толщи, подбрел к Марии. Поцеловал ее в метели, потерся носом о ее нос.

Потом поднялся на крыльцо, стал копаться в замке, отворять избу.

Распахнул все двери, одну за другой.

– Залетай, метель! Выдуй старый дух… прошлое…

Мария улыбалась, поднималась на крыльцо, входила в дом.

– Ты сказал – развалюха… а тут очень даже ничего…

– Я за дровами. Они в сарайчике. В саду.

Они долго растапливали печь. Все бросали и бросали в нее дрова, а печь никак не могла насытиться, разогреться. Все холодная стояла, как подлодка железная.

– Вымерзло все как, – Мария поежилась. – Неужели мы так натопим, что можно будет здесь спать?

– И даже раздетыми, – Степан подмигнул ей. – Еще так жарко будет – задохнешься!

Они топили печь два, три часа. Сидели перед печью на корточках. Вставали. Курили. Мария думала: вот так же и Федор перед печью сидит, курит, дым, как сивка-бурка, изо рта выпускает, думает: куда же это моя Машулька пропала?

«Он ведь ничего не знает про Степана. Ничего. А Степан ничего не знает про него. Правду, может, отец Максим сказал, грешная я? И каяться – надо?»

Они все-таки легли спать в одежде. Не смогли натопить в избе до тепла.

Обнимали друг друга руками в рукавах свитеров. Ногами – в теплых брючинах. Одеяло на головы натягивали, как дети; смеялись тихо. Засыпая, Мария смотрела на рукав своего старого свитера из литовской шерсти. Из шерстяных петель торчало брюшко, с лапками, высохшей пчелы.

«Пчела засохла, а мы живые», – проваливаясь в сон, сказала себе она.

А наутро, едва рассвело, Степан встал, быстро оделся, нагнулся над спящей Марией и прошептал ей, губы в губы:

– Маша… Я на подледный лов пошел.

Он хотел угостить ее сурской рыбкой.

Удочки для зимнего лова под кроватью нашел.

А наживка? Проще простого. Отломил от дорожного хлеба кусок, сунул за пазуху.

А она спала, спала, все спала и спала. Укрылась одеялом с головой. В шерстях, в брюках ей стало под одеялом жарко, и она выползла из-под него, как из пещеры.

Ух ты! Свету в избе было столько, что его, как мед, можно было черпать ковшом, горстями! Золотой, сладкий, медовый свет заливал комнату. На стеклах буйно расцвели морозные папоротники. Искрились, алмазно, радужно переливались, вспыхивали розовым, сапфирово-синим. Не дом – церковь, и алтарь сияет, – подумала Мария весело. Спустила ноги с кровати на холодный пол. Подошла к печке. Ого! Печка-то знатно раскалилась! Пышет жаром от нее! Да каким! Хоть пироги пеки!