Ярмарка

Чуть повыше подола короткой спереди, длинной сзади, черной вечерней юбки.

ЧЕРНАЯ БАЛЛАДА. ГРИБЫ

У матери моей был отпуск, ей захотелось уехать из города, чтобы не видеть свой участок, не видеть, хотя бы пару недель, нашей нищей хаты и своей дворницкой метлы в кладовке. Мать оставила мне немного денег, сказала: экономь, – и поехала, с подругой, куда-то в Подмосковье, хрен его знает.

Я остался один.

Я долго не мог быть один. Никогда. Так всегда было.

Один побуду – в ящик попялюсь – чаю попью бесконечного целый день – и все, и тоска. Хоть вешайся.

Мне общество нужно. Всегда было нужно.

А тут – вот чудо привалило. Степан. И его ребята.

И революция.

Наша революция.

Я счастлив был, что Степан появился.

Когда я узнал, на сколько он меня старше, я даже испугался. А я-то его на «ты»! Да еще матерками! А он – вон он какой. Матерый волчище. Волчара.

Вождь, в натуре.

Вождей не так много в мире.

У всех революций всегда были вожди.

Нас, щенят, и должен волк матерый, вожак, за собой вести.

Иначе мы со следа собьемся; заплутаем. А то и с голоду помрем.

А нам, для того, чтобы победить, надо быть умными, здоровыми и злыми. И след не терять. Никогда.

Я остался один, но я уже был не один.

Уже со мной был Красный Зубр. Уже был медленный Паук в неснимаемых черных очках, умный очень. Уже в помощники мне Степан отрядил презабавного парня, хромого на одну ногу, он с тросточкой ко мне приходил: назвался Кузя.

Мы что-то делали уже, мелкое, не крупное, да, но для революции полезное.

И над нами – далеко – в столичных небесах – пес знает где – висел, маячил, сиял – далекий и великий Еретик.

Еретик – это был Еретик.

Он восстал против всего святого. И против всего дерьма.

Он писал книги. Он кричал на наших митингах. Он снимал фильмы. Может быть, это были плохие книги, нелепые речи и говенные фильмы. Но для нас они были самыми лучшими. Потому что мы понимали, знали: плохая, но правдивая правда лучше и чище самой великолепной, самой жемчужной лжи.

И ересь – да, ересь, я знал это, она была живее всякой святой мертвечины.

Потому что пока живой живет, он хочет живого.

Он не хочет плыть в Мертвом море.

Да в нем далеко и не уплывешь. Скоро сдохнешь.

Мать уехала; я был один; сутки болтался один.

А на второй день заявился хромой Кузя с тросточкой. И принес бутылку водки.

Мы сидели и хорошо пили, я закусона набрал, когда позвонил Красный Зубр.

– Приходи, Зубр, – сказал я с набитым ртом в трубу, – затарься только.

Зубр затарился на славу.

Две бутылки «Золотой Хохломы». И батон копченой колбасы.

– Ты наследство получил, Зубрила, а? – спросил я.

– Подработал на хлебозаводе, – нехотя сознался Зубр.

– Пауку позвони? – сказал я.

Зубр позвонил.

Паук подгреб, молодец.

Мы замечательно загудели.

Мы гудели долго, три дня из хаты не вылезали. Пили за революцию. За победу. Все прокурили. Сигаретами одеяла и матрацы прожгли. Хорошо, что хату не подпалили. А вполне могли бы.

Ночью Паук растолкал меня. Я лежал весь в клубах синего противного дыма. Горело одеяло, и еще тлела обивка старого дивана. Я, сонный, с чугунной башкой, скатился с дивана, больно ударился об пол локтями и задом. Паук спал на полу, на матрацах. Они, кажется, тоже горели. Зубр встал, он вообще на полу спал, в одежде, прямо в берцах, без всякой постели, как герой в полях, стал страшно ругаться и тушить огонь. Набрал полный чайник воды и лил на диван, на матрац, на пол, мне на голову, Пауку за шиворот. Мы орали. Зубр выкинул в форточку все банки с окурками.

– Мать тебя прибьет, когда приедет, – высвистел сквозь зубы Зубр.

Кузя спал как убитый.

Как сурок.

Он спал как убитый сурок.

Мы отоспались и гудели еще два дня.

Потом мои друзья по партии ушли.

А потом я обнаружил, что денег, которые оставила мне мать, больше нет.

Ни копейки.

«Ну что же, – подумал я весело и растерянно, – что же, что же… Поеду собирать грибы, что ли».

Стояла ранняя, ясная осень, и уже серебрились утренние холода.

Я нашел в кладовке, средь разного прекрасного старого мусора, корзинку, слегка подлатал ее дырявое дно, отправился на вокзал, сел на электричку, идущую на север, в леса, и поехал. На контролеров не нарвался.

Вылез на станции Линда. Деревенька рядом со станцией. Грязная дорога, вся в кочках, в лес ведет. Я по ней пошел, корзинку к боку прижимая.

Шел-шел, шел-шел… вот он и лес.

А если здесь грибов ни хрена нет?!

«Папанинцы на льдине вроде ремни варили, ну, я листьев наберу и зеленые щи сварю, – думал я сумасшедше. – А потом еще чего-нибудь наберу. А потом еще…»

Я остановился. Прямо передо мной, под ногами, шоколадно блестели какие-то кругляши. Я наклонился.

Это были шляпки грибов.

Конец света! Их тут была тьма!

Я проглотил слюну. Я представил себе огромную сковороду жареных грибов. Остатки масла подсолнечного у меня были, на дне бутылки. Потом представил кастрюлю, доверху полную грибным супом. С ломтиками картошечки. С листом лавровым и шариками черного перца. Даже запах ноздри защекотал.

– Ах вы мои ми-и-и-илые…

Я присел на корточки, вынул из кармана нож, большим пальцем вывернул лезвие и стал тихо, осторожно, приказывая себе не торопиться, срезать грибы.