Януш Корчак. Жизнь до легенды

Польский еврей, который потратил немало сил и эмоций, на борьбу за свободу Польши, вынужден где-то в Манчжурии воевать за Россию против японцев.

Не абсурд ли?

Еще раз повторим. Война — еще одно доказательство злой бессмысленности того, что делают взрослые. Смысла в этих сражениях для Гольдшмита не было никакого. Абсолютно бессмысленное существование на фоне ежедневных человеческих трагедий.

Как можно реагировать на происходящее? Чем?

Только и единственно — раздражением. И желанием закрыться от происходящего высоким забором.

Что Корчак и делал.

Забор был построен, если позволительно так сказать, в душе нашего героя: он старался не принимать происходящее близко к сердцу.

Но наблюдал.

Пройдет много лет, и Януш Корчак напишет в своем дневнике: «„Старый доктор“ (так называлась радиопередача Корчака. — А. М.) дает карамельки, рассказывает сказки, отвечает на вопросы. Теплые, милые годы вдали от базара большого мира (курсив мой. — А. М.)»[60].

На первой его войне столь явственно проявилось это желание уйти от «базара большого мира». Не ввязываться, не торговать, не торговаться. Внутренне отойти.

Приходится наблюдать — конечно, куда денешься? И все-таки надо стараться делать это без эмоций.

Большой мир со всеми его базарами — мир больших людей. Поэтому так важно уйти от него в мир людей маленьких, не взрослых, у которых нет еще своего базара, нет этого бесконечного стремления к торговле.

Только там можно спрятаться. А где ж еще?

5

На войне есть быт — и он печален.

Еда. Теоретически можно покупать ее в городе. Но китайская еда не всякому, что называется «по желудку». Это постоянная, изматывающая проблема.

Казармы — это не гостиницы. От одного запаха внутри казармы можно сойти с ума. Но нельзя.

Люди, окружающие нашего героя, — вовсе не джентльмены. Впрочем, может быть, это он видит их такими. Но, во всяком случае, разговаривать и тем более дружить ни с кем не хочется.

На все это Гольдшмит никогда и нигде не жалуется. Он вообще производит впечатление эдакого «надбытового» человека, которому абсолютно неинтересно не то что писать об окружающей жизни, но и просто замечать ее.

И вдруг — в дневнике — воспоминание о Харбине. Не про войну. Не про коллег. Совершенно неожиданное. В нем, для меня, если хотите — символ, хотите — метафора чужой, чуждой, другой жизни.

«Я только один раз ездил в Харбине рикшей. Теперь в Варшаве долго не мог себя заставить.

Рикша живет не дольше трех лет. Сильный — лет пять.

Я не хотел к такому руку прилагать»[61].

Знаете, так бывает, когда путешествие было неинтересным или трудным, то потом всплывают от него в памяти неприятные моменты?

Человек, прошедший через боевые действия, поменявший массу мест военной работы, видевший огромное количество людей, вдруг вспоминает несчастного рикшу, мысли о котором уже порождают печаль.

Психологически очень понятно.

Если в путешествии нам было хорошо, то мы, условно говоря, вспоминаем, как красиво цветет сакура.

Если плохо — печального рикшу, который живет три, от силы пять лет.

6

Но Гольдшмит не был бы Корчаком, не был бы педагогом от Бога, если бы не попробовал попасть в школу, чтобы посмотреть, как в чужом мире учат детей.

Когда выпадало свободное время, Гольдшмит ездил в разные города, неподалеку от Харбина. Просто, чтобы провести время, чтобы не текло оно столь бессмысленно: наш герой, как, впрочем, и все мы, убедил себя, что путешествие и открытие новых мест — есть осмысленное времяпрепровождение.

И вот в одном из городков он познакомился с китайцем — интеллигентным человеком среднего возраста, у которого было двое детей.

Гольдшмит попросил папу и детей показать ему их школу. Те согласились.

Шел урок. Основной инструмент учителя — толстая, длинная линейка, которую учитель не выпускает из рук. На одной ее стороне выделялась надпись черной краской: «Кто не хочет учиться, заслуживает наказания». На другой стороне — красным: «Кто учится, будет мудрым».

Черная надпись уже частично стерлась — учитель эффективно использовал именно эту сторону: за нерадивость или непонимание часто и от души бил учеников линейкой по голым пяткам. Это очень больно. Гостей «педагог» не стеснялся. Гольдшмит хотел возмутиться, но с удивлением заметил, что его знакомый воспринимает происходящее как вполне нормальное явление.

— А что вам не нравится? — улыбнулся китаец. — Как же иначе заставить детей учиться?

Кто знает: может быть, под Харбином, в далекой китайской школе окончательно сформировалось у Корчака понимание того, что дети — это люди и, если мы хотим добиться от воспитания результата, к ним надо относиться по-человечески, а не как к рабам.

Знание раба короткое: оно есть, пока раб видит линейку в руках учителя.

Знание свободного человека длинное: поскольку оно строится на интересе и любви, то остается с человеком навсегда.

Корчак не случайно несколько раз, в разные годы, вспоминал о своей поездке в школу под Харбином. Это поездка оказалась, действительно, важным для него путешествием.

7