– И что это значит?
– Это значит, что когда Бальдр будет убит, другой мой сын отмстит за него и убьет его убийцу, хотя ему будет всего лишь день от роду. Ты же знаешь – месть необходима для возрождения, и если мой сын не родится на свет и не отомстит за Бальдра, Бальдр не сможет возродиться после Затмения Богов. Этого сына должна родить Ринд – так суждено. Но сколько я ни бьюсь, мне не удается даже приблизиться к ней. Я представал перед нею отважным воином, искусным кузнецом, мудрым лекарем – ничего не помогает! Ни победы и слава, ни искусно выкованное красное золото, ни мудрость и чародейство не могут ее пронять!
– Лекарем? Она больна?
– Да, – с явной досадой ответил он. – Мне пришлось… Помнишь, чем мы грозили Герд?
– Жезлом укрощения?
– Именно так. Мне пришлось… ударить Ринд этим жезлом.
– Ты сделал себе новый жезл? – Я помнила, что тот прежний жезл, сделанный для Герд, мы уничтожили, когда она дала согласие и в нем отпала надобность.
– Да. Ты ведь научила меня.
На самом деле я знала. Когда кто-то другой пытается играть на струнах моих сил, я все равно это чувствую. Я слышала, как он режет черные руны, вплетая их силу в заклятья сейда. Так, как мы вдвоем делали в прошлый раз.
– И это подействовало?
– Да, но не совсем так. Мне не удалось пробудить в ней… любовь.
– Похоть пробудить, ты хотел сказать? – Я игриво раскрыла глаза.
Я немало потрудилась над тем, что и сердце, и тело Ринд оставались холодны. У самой до сих пор пальцы стынут от тех чар.
– Ничего не удалось! Фрейя, помоги! – Он взял меня за руку. – Если я ее не добьюсь, мщение за Бальдра не свершится, он никогда не вернется! Возрождение мира станет невозможным! Пойми, это намного важнее, чем упрямство какой-то девушки! Я убедил даже ее отца!
– Ты открыл ему правду? – Я непритворно удивилась.
– Не всю. Когда я пришел к нему чародеем, я сделал пророчество, что у Ринд родится сын – отважный воитель. Старик ётун согласился допустить меня к своей дочери. Тогда я и ударил ее жезлом укрощения. Но, кроме болезни, никаких последствий не добился.
Он опустил голову, со стыдом и сокрушенным сердцем признавая, что в искусстве сейда уступает мне. Оказать хоть какое-то воздействие на жертву может почти всякий, кто владеет приемами, но совсем другое дело – добиться нужной тебе перемены, да еще и не причинив жертве вреда. Лучше всего – чтобы она ничего не заметила. Для этого нужен настоящий искусник. Не всякий смог бы признать свое бессилие и прийти за помощью к сопернику, но Одину хватает и ума, и воли, способной одолеть даже стыд и самолюбие величайшего из богов.
– Фрейя, я больше не знаю, что делать! – Он опустил руки и свесил голову. – У меня… Смотри.
Он распахнул свою меховую одежду – в Ётунхейме холодно, – и показал шрам на груди. Тот покраснел и вздулся, вокруг него на коже виднелись воспаленные пятна. Я содрогнулась: зрелище было неприятное и угрожающее, будто Зев Мороков пытается сломать запоры и вырваться из его груди. Кое в чем Один прав: если его дело не сладится, опасность грозит самому возрождению богов.
При виде его шрама мои черные глаза сами собой налились слезами – ведь и я знала, что такое страдание потерянной любви! Те, кто проклинает меня за свою боль, забывают: я и сама несу ее. Слезы размыли черноту, мои глаза сделались голубыми. На душе посветлело, и мне на самом деле захотелось ему помочь.
Я колебалась: не хотелось способствовать успеху Одина в совращении девы и подводить Гевьюн. Но раз уж дело не в похоти, а предреченном, не могу же я уподобиться Локи и сделаться губительницей мира!
Я подула на его грудь, положила руки на шрам и запела. Я обещала ему помощь, просила Зев Мороков отодвинуться. Уйди, говорила я, оставь его, он мой, я защищаю его силой любви, а где есть любовь, там не места бездне. Ей нечего было ответить: любовь расставляет все по местам, создает облики и наделяет ценностью, изгоняя пустоту и путаницу. Перед моими закрытыми глазами зияла чернота, на меня веяло ледяным холодом, но я источала тепло жизни, оживляя движение его крови.