Ян Непомуцкий

Купание в Геленджике было отменным. Пляжи разделялись на мужской и женский, что нам поначалу не нравилось, потому что и Михалу и мне не хотелось разлучаться с Женей. Между пляжами стоял дырявый забор. Все купались голыми. Вначале я беспокоился, как же я буду себя чувствовать среди этой массы тел, да и море, в котором я до сих пор не купался, внушало мне опасения. С благодарностью вспомнил я старого Галека, научившего нас плавать. Войдя в море, я обнаружил, что плаваю отлично. Море как бы ответило на мои тревоги, подхватило меня и, нежно покачивая, шептало мне дружеские, ласковые слова успокоения, я забыл о своей наготе и о том, что кругом тысячи и тысячи тонн воды цвета темно-синих чернил, и поплыл в открытое море. Скоро я устал, возвратился на берег и, отдуваясь, рухнул на песок среди голых почерневших на солнце купальщиков, никто даже не посмотрел в мою сторону, безоговорочно приняв меня, белого, в свою компанию, а через три дня и я почернел, как все остальные, и казался уже не таким голым, как раньше. Морские просторы манили меня к себе. Однажды я переплыл залив и вышел в открытое море. Плыл я так целый час, пока не заметил, что ветер задул с берега. Почувствовав это, я повернул к берегу и поплыл назад. Ветер месил море, как тесто. Волны становились все больше. Меня словно кто-то тянул за ноги в обратную сторону. Вперед я почти не продвигался, берег был далеко. В голове спокойно родилась мысль, что течение отнесет меня еще дальше от берега и что я никогда больше на землю не вернусь. Что ж, это тоже выход. Не буду больше слушать, как по вечерам покашливает Михал, не буду уговаривать его войти в дом, а не гулять с Женей без пиджака, подставив грудь ветру. Не буду представлять себе Ларису в объятиях другого. Не буду бороться с мыслью, что Анна, наверное, умерла от какой-нибудь инфекционной болезни, или ее бросила Лариса, или ей нечего есть. Не буду бояться, что в конце концов нас заберут в армию. Все эти мысли были спрессованы в одну пилюлю, соленую и горькую пилюлю освобождения, которую мне предлагало море. Северо-восточный ветер усиливался. Он нес над поверхностью моря мельчайшую белую водяную пыль, которая слепила и затрудняла дыхание. На мгновенье у меня перехватило дыхание, и я вдруг проникся волнующим сознанием неисполненного долга и неотвратимости жизненной судьбы, висевшей надо мной, как Дамоклов меч, и я устремился наискосок к берегу, поплыл к нему длинным, но более легким путем. Я повернул голову от ветра и уже не задыхался от водяной пыли. К рукам и ногам вернулась сила. Не осталось и следа от прежнего влечения в бездну, освобождавшую от всех проблем. Я чувствовал напряжение мышц живота, помогавших работе ног. Вспомнил про свою славу лучшего пловца на нашей реке, я мог плавать часами. Море держало меня на поверхности, при желании можно было лечь на спину и отдохнуть. Борьба продолжалась два часа. Вышел я на берег смертельно усталый, но был так возбужден и взволнован, что Михал ничего не заметил. Я вскарабкался на острые скалы, волны несколько раз кидали меня на них и сбрасывали назад в море, я был весь изранен. Только это и говорило об опасности моей затеи. Женя крестилась, ужасалась и грозила немедленно уехать, если такое когда-нибудь повторится. Я и сам не хотел повторения, скромно себе бултыхался среди прочих купальщиков в нескольких метрах от купален.

По вечерам, до самой темноты мы наблюдали за игрой дельфинов. А когда наступала темнота, сотни светлячков мельтешили в воздухе, прочерчивая во мраке свои космические трассы.

Из Саратова пришло уведомление о том, что ведется мобилизация и что нам необходимо возвращаться. Я сразу же поехал разведать, что и как. Эта поездка стоила мне много нервов, казалось, наступил момент, когда нам с Михалом уже не избежать судьбы, мы должны превратиться в пушечное мясо, перемалываемое машиной войны, никакое искусство уже не может служить оправданием, что мы не страдаем от грязи, пыли, голода или жажды, как множество людей на всех фронтах. В поезде я решительно пресек свои муки: раз надо, — значит, надо, армия так армия, согласны, забирайте. Но в Саратове я узнал, что нас снова вычеркнули из мобилизационных списков. Кто это сделал, так и осталось тайной.

Возвращался я в Геленджик пароходом по Волге. Я был счастлив, что нас не тронули, и в то же время разочарован. Как я ни ругал себя, ни упрекал за равнодушие к Михалу и за легкомыслие — разве можно пускать Михала в армию, у меня было такое чувство, что таким образом наша судьба могла решиться сама собой, помимо моей воли и без моего участия.