Ян Непомуцкий

С нежностью разглядывал я большую комнату, в ней ничего, ровным счетом ничего не изменилось за эти семь лет войны и революции, здесь все еще чувствовался запах карамелек, которые он постоянно носил в кармане и раздавал знакомым и незнакомым детям, по-прежнему возле окна стоял огромный граммофон с трубой и заводной ручкой на боку великолепного резного ящика.

— Навещает тебя кто-нибудь? — спросил я.

— Сыновья в Праге. Живу один. Здесь рядом гимназия. Девочки заходят.

Галек вечно возился с молодежью. Таким я его запомнил со школьных лет. Раньше это были мальчишки. Его сыновья, нас двое, соседские ребята составляли нашу команду. Он водил нас за грибами, черникой, земляникой, малиной — смотря по сезону, у него были знакомые крестьяне, к ним можно было зайти выпить молока или воды, поесть хлеба с медом. Он учил нас плавать в Орлице. Или в Лабе.

Галек наконец успокоился.

— Я очень ее любил, — проговорил он.

Ах, я вырос, подумал я, стал взрослым, и он решил открыть мне, что был возлюбленным моей матери.

Их связывало искусство. Сапожник и акушерка, они оба играли в любительском театре, он — режиссер и автор романтических и любовных пьес, она — первая звезда. Отец тоже появлялся на подмостках. В театр его привели обязанности члена добровольной пожарной дружины. Он каждый вечер присутствовал на спектакле, будь то драма, опера, оперетта — все равно, выучил наизусть арии и пел их, стругая доски в мастерской. Записался в любительский театр отец раньше матери, но он всегда был на третьих ролях, как на сцене, так и дома.

Когда мать приехала в Прагу, чтобы наладить нашу студенческую жизнь во время занятий в консерватории, Галек дважды в месяц обязательно нас навещал. Отец приезжал каждую субботу.

— Надо еще сегодня зайти к отцу, — сказал я.

— А ты когда приехал?

— Вчера.

— И что же?

— Я буду жить у родителей Ларисы. Мы все там. Знаешь, я ведь привез жену Михала с ребенком.

— Это ребенок его?

Я вздрогнул. Галек взволнованно смотрел на меня. У него были все еще поразительно сверкающие глаза, поразительно живое лицо, его волосы, сейчас совершенно седые, все еще падали, как и раньше, на лоб, а борода, тоже седая, была холеной. Он по-прежнему был привлекателен.

— Его, — сухо сказал я.

— Зачем же ты их привез? — спросил он.

Я понял, что он задал бесспорно главный вопрос, на который я должен был бы пространно ответить, что, мол, я включил их в свою генеральную жизненную программу: возвращение на родину, самоутверждение в искусстве, попытка и жене Михала, и Ларисе, и Старому Граду, и отцу, и всему миру доказать, кто я. Наконец, здесь моя семья.

— Будет забава у моей дочки. Ты видел ее?

Он кивнул головой.

— Вид у нее какой-то болезненный, — сказал я.

— Бледненькая. Думаю, что это от плохого питания во время войны. Лариса работала в госпитале. Лавка приносила не бог весть какие доходы. И мне помочь было нечем, — добавил он извиняющимся тоном.

— А мои? Отец? Мать?

Он махнул рукой.

— Лариса, — начал было Галек, но осекся. Усмехнулся и сказал: — Кто в бабьих делах разберется?

— Но сейчас я вынужден жить на их доходы, понимаешь?

— Подготовь концерт, — сказал он. — Потребуй у отца свою часть дома.

— Я не успел тебе рассказать. Отец встретил меня на вокзале, как чужого, привез к родне моей жены, сообщил о смерти матери. И тетки. Я стал говорить о смерти Михала. Он и слушать не стал. Ссадил нас с извозчика, не потрудился даже подождать, пока Лариса откроет дверь. Но я все-таки побежал к нему еще вчера, поздно вечером, чтобы обо всем расспросить. Лариса сказала, что отец взял к себе в дом какую-то потаскуху, уговаривала не ходить. Но я все-таки пошел, и знаешь, что было? Видно, он так и думал, что я стану требовать денег, дом, тот самый ненавистный ему дом, ты-то ведь знаешь, как он его проклинал, этот дом, считал, что мы обманули его, поработили, помнишь?

— Для организации концерта нужны деньги. Вот почему я говорю об этом, — сказал Галек. — И ты должен это сделать. Я зайду к вам, переговорю с Ларисой. Поищу адвоката…

— Только не это, — прервал я его, — у меня и без того хватает неприятностей.

Передо мной словно воочию захлопнулись двери в мрачный лабиринт, через который я должен был бы пробиваться, скрепя сердце, отбросив стыд и робость. Галек понял, с кем имеет дело. Он еще раз убедился в том, что я не Михал.

Я почувствовал бесконечную усталость.

— Послушай, — с мольбой сказал я, — не могу я с ним воевать. У меня ноги подгибаются от усталости. Боже! Я пережил голод, смерть Михала… Чего я только не пережил…

— Что же ты будешь делать с ними, с этим ребенком и с ней?

— Я приведу их к тебе, можно? И мою дочь, всех, прямо завтра.

— А Ларису?

— Не знаю, — сказал я и опустил глаза, — не знаю, у нее тут, наверное, был кто-то. Впрочем… семь лет…

— Ну, а ребенок этот твой? — спросил он, пронизывая меня сверху вниз сверлящими глазами, так что я принужден был поднять голову и встретиться с его взглядом.

— Мог бы быть и моим, — ответил я упрямо.