Ямуга

Мы расположились в плетёных креслах под раскидистой сосной. На столике перед нами появилась батарея бутылок разного вида, копчёная колбаса, пласть сёмги, икра черная и красная, заморские фрукты. Всё это хозяин выставлял и выкладывал сам, Валера куда-то исчез.

— Давайте поговорим о делах литературных, — предложил хозяин, разливая по бокалам кому вино, а кому коньяк.

— Вы имеете в виду работу над вашим портретом? — уточнил я и предложил ознакомить его с началом маленькой повести о нём, в порядке, так сказать, контрольного отчета исполнителя перед работодателем.

Он оживился от моей шутки. Я достал несколько листочков рукописи и прочел от слов «Мы стояли на железнодорожной платформе станции Ямуга…» до того места, где «Двери вагона сомкнулись, разделяя нас…». Герой повести слушал внимательно, не забывая, впрочем, наливать себе в бокал, а когда я кончил читать, спросил этак размышляюще:

— Интересно, почему вы начали не с того, как мы сели в Москве в электричку и оказались соседями. Там у нас была интересная беседа. Сначала вы разговаривали с женщиной, сидевшей рядом с вами, а та держала в руках книжку с развратной картинкой на обложке.

Так было. Я удивился: женщина в почтенном возрасте, что её привлекло в том чтиве?

— А потом мы с вами немножко поспорили. Я сказал, что не понимаю, зачем пишутся книги. Ведь уже написано чёрт-те сколько, не прочитать. Явное перепроизводство! А вы вступились за честь писательского мундира.

Верно, было так. Я ему объяснил: жизнь совершается поступательно, можно сказать, идёт вперёд, требуется осмысление, кому её и осмыслять, как не нарождающимся писателям в их новых книгах?

— Я вас, конечно, задел за живое, потому мы и заспорили. Может, как раз это нужно для закваски? Что, если начать оттуда?

— Очень уж издалека, — возразил я.

— А пусть читают!

— Мужчина слишком долгим ухаживанием рискует потерять благосклонность женщины, — сказал я, — а писатель длинным предисловием быстро наскучит читателю.

К моему удивлению, выпив бутылку коньяка под разговор о делах сугубо творческих, Кубаров почти не опьянел. Я даже выразил по этому поводу удивление.

— Практика! — сказал он. — Еще с Магадана.

Про его Магадан мне было известно только то, что он там работал и вроде бы даже в золотоискательской артели, на чём и разбогател стремительно… а подробностями я не интересовался.

— У вас там внешность моя не описана, — сказал он. — В девятнадцатом веке — а это ведь золотой век нашей литературы! — начинали как раз с внешности: вошел господин, одетый в то-то и то-то, причесанный вот этак… и сразу портрет, верно?

Мне нравятся подобные разговоры, и мы очень живо порассуждали о портретных характеристиках и их значении в художественном произведении.

6.

Жаркое лето воцарилось вокруг дачи, в которой мы жили. Лес окружал нас — знойный, роскошный лес с птичьим гомоном, смоляным запахом, с ветерком из багульниковых низин.

Обстановка эта заставила меня отодвинуть рукопись о «русских снегах» и переключиться на другую — роман о временах далёких, как я их себе представлял — то было время, когда приходил на Русь апостол Андрей. Герои романа моего расселились широко по Великой Русской равнине, я с трудом управлялся ними, их было не менее двух сотен: земледелатели, бортники, рыбари… язычники! Обитали они в лесах непролазных, по берегам рек и озёр рыбных.

А начиналось-то повествование с полуфразы:

«…бысть знамение на небеси — бяху на встоце три солнца, а четвертое на западе». То не мои слова — из старинной книги извлечены. Меня поражала красочность описаний в той книге.

«День тот был до полудня красен вельми, а в полдень помрачилась грозно закатная сторона неба, надвинулись тучи и разбушевались силы небесные в гневе или буйном веселии…».

Великие несчастья пали на Русь, куда направлялся апостол Андрей. Наступил разброд в людях — не знали они в страхе, которому солнцу молиться, потому ждали великой беды, которая и не замедлила прийти: злой демон именем Лют, он же Мор, он же Лютомор, то ли сам разгневался на людей, то ли, исполняя волю Чернобога, стал карать всех подряд смертью без жалости и без разбора…