Яковлев А. Сумерки

Сталинизм выстроил своеобразную пирамиду власти. На вершине ее — вождь и его непосредственное окружение. На стыке с обществом — триумвират из партаппарата, хоз- аппарата и военно-промышленного комплекса с силовыми структурами. После смерти Сталина именно триумвират с его уже достаточно развитыми внутренними отношениями предотвратил приход к власти нового диктатора. На власт­ном пьедестале оказались четыре равновеликие фигуры — Маленков, Хрущев, Молотов, Берия. Был момент, когда пер­вую скрипку играл председатель правительства Маленков. Но мощному партаппарату это явно не понравилось, он за­нервничал. Доминирующие позиции снова и очень быстро отошли, в соответствии со сталинской доктриной власти, к партаппарату. Верх одержал Хрущев.

Но время неумолимо. В 70-х годах всевластие КПСС рез­ко пошло вниз, хотя внешний «декорум» и ритуалы продол­жали соблюдаться. Но ритуал — это лишь видимость веры, а вот ясно очерченная полярность слов и дел приобрела осо­бенно опасный характер. Контроль партаппарата быстро сла­бел, он все заметнее трансформировался в контроль ведом­ственных и местных интересов над самой партией, пошла в рост отраслевая и региональная мафиозность.

Перед Перестройкой и во время Перестройки все четче обозначались три течения и в самой КПСС: реформатор­ское, консервативно-модернизаторское и национал-болыпе- вистское.

Преступную роль в судьбе России играет национал-боль- шевизм, способный в кризисных условиях дать региональ­ным триумвиратам, там, где они возрождаются, и новое одеяние, и новую легитимацию, и новую ширму для прикры­тия агрессивного эгоизма интересов, унавоживая почву для национал-социализма.

Консервативный модернизм включал в себя сторонников малых преобразований эволюционного типа. Таких преобра­зований, которые бы опирались скорее на прежние структу­ры и механизмы, нежели на новые. Иными словами, сторон­ники этого направления были не против журавля в небе и да­же не против того, чтобы его поймать. Но выпустить синицу из рук не хотели, боялись. Объективно такая позиция всего точнее отвечала политическим нуждам центрального хозяй­ственного и административного аппарата, а также правящих сил тех регионов, положение в которых не характеризова­лось крайностями любого рода.

Умеренный конформизм — это первоначальная Пере­стройка. По традиционным политическим меркам — это со­циал-демократическое направление, хотя и не согласное счи­тать себя таковым. Оставаясь в КПСС, оно обрекло себя на трудные испытания. Оказавшись в тисках противоречия между формой и содержанием, это направление все время рисковало разделить судьбу КПСС в целом.

Честно говоря, я тоже не был сторонником безрассудных баррикад, предпочитая накапливать критическую массу ина­комыслия, способную убедить общество в необходимости преобразований. По складу характера я романтик. Для меня особенно мучительна была эволюция «феномена ожиданий». Как психологическое явление они не тождественны интере­сам человека, не мотивируют его прямо и непосредственно. Роль их иная: ожидания выполняют функцию некоей внут­ренней «системы координат», которая позволяет выстраи­вать определенную схему приоритетов — ив сознании, и в поступках. В период Перестройки новые ожидания психоло­гически базировались на завышенной оценке потенциаль­ных возможностей социализма. Ожидания постоянно сопро­вождал прежний нормативно-фаталистический подход, исхо­дящий из того, что, если нечто представляется разумным и полезным, оно должно всенепременно состояться. Я был бо­лен этой схемой или мне казалось, что болен.

Но в таком подходе, как минимум, два существенных изъяна.

Во-первых, он не задается самокритичным вопросом: по­чему, собственно, нечто кажется наиболее разумным и раци­ональным? Что убедило многих людей в правильности Пере­стройки с самого начала? Какие из исходных посылок могли со временем обнаружить свою недостаточную прочность? Какое место в этой схеме занимают капризы инерционного сознания?

Во-вторых, нормативный подход фактически отождеств­ляет выгоду и пользу для всего общества одновременно с вы­годой и пользой для конкретного человека. Но это далеко не так, а в жизни часто бывает связано и обратной зависимо­стью: завтрашняя выгода общества требует сегодняшних жертв от человека.

Общество в немалой его части хотело перемен и проявило готовность что-то ради них предпринять. Но что именно? Го­ворилось, конечно, что суть изменений — в непременном пробуждении инициативы людей, но под идею инициативы в то время не было подведено ни экономической, ни политиче­ской основы. Такой основы нет и до сих пор, если иметь в виду массовость инициативы. Вот почему реформы шли в рваном темпе. Только гласность продолжала свою очищаю­щую работу, да внешняя политика кардинально изменила свой характер.