Яковлев А. Сумерки

Честно говоря, мне хотелось ответить ему, сказать, что я думаю. Но решил все-таки потерпеть до съезда, однако ход дискуссии принудил меня к выступлению и на этом пленуме. Конечно же в известной мере я продолжал лукавить. Гово­рил об укреплении социализма, зная уже, что он обречен на умирание. Говорил об угрозе раскола партии, понимая, что в жизни он уже произошел. Призывал к единству, которого уже не могло быть по определению. Но, несмотря на эти и другие амортизаторы, необходимые на этой крутой и скольз­кой дороге, моя речь как бы приглашала к осмыслению про­тивоположных взглядов, к дискуссии. Я говорил о свободе человека, свободе слова и творчества, о собственности и то­варно-денежных отношениях, о рынке, новых производст­венных отношениях на селе и переустройстве деревни как приоритете политики, новом понимании роли партий в об­ществе, изменении структур власти, политическом плюра­лизме, проблемах самоуправления.

Выступил и Крючков из КГБ. Он сосредоточился на кри­тике речи Фесенко, уловив, что шахтер попал в десятку, на­звав аппарат главной опорой административно-тоталитарной системы. Глава политического сыска еще сильнее, чем рань­ше в своих же речах, закрутил идею катастрофичности. Это стало как бы командой для тех аппаратчиков, которые тесно сотрудничали с КГБ.

Тональность дискуссии прыгала как мячик — то вверх, то вниз. Первым, кто обратил внимание на искусственное на­гнетание обстановки, был Сергей Алексеев. Он сказал: «Мне сдается, что мы уперлись в драматизирующие и пугающие других и нас самих фразы и слова — «кризис», «все хуже», «провал», «крах». Доводим подчас себя до истерического са- моисступления». Сергей Сергеевич хорошо понимал, что вся эта паническая обстановка создавалась с умыслом, с надеж­дой, что она затормозит преобразования.

Выступающие все ближе переходили к персональным оценкам. С. Горюшкин — секретарь парткома Московского машиностроительного завода, начал со слов: «Не могу согла­ситься с безудержным оптимизмом концовки выступления товарища Лигачева», а закончил так: «И последнее — о вы­ступлении товарища Ануфриева по поводу Александра Ни­колаевича Яковлева и о позиции народа. Я думаю, позиция народа такова, что не Яковлев, а Лигачев должен подавать в отставку».

Это было своевременной поддержкой, поскольку я знал, что среди участников пленума активно дебатируется вопрос о каких-то дисциплинарных мерах против меня, но обстанов­ка оказалась не столь простой, как она представлялась орто­доксальной группировке. Усиливались уколы и в адрес Лига­чева. Например, Кораблев, партработник из Ленинграда, бросил такую фразу: «Товарищ Лигачев занимался сельским хозяйством, которое больше, чем в нем, нуждается сегодня в законе о земле». Как говорится, не в бровь, а в глаз.

Я ждал ответного удара по моему выступлению, но его (кроме отдельных пустых замечаний) не последовало. Развяз­ка наступила, когда перешли к вопросу о положении в Ком­партии Литвы. После вступительного слова Горбачева на трибуну вышел Альгирдас Бразаускас — первый секретарь ЦК Компартии Литвы. Его речь была разумной, взвешенной, но пленум встретил ее враждебно. Началось судилище.

Что касается меня, то поначалу дело сводилось к отдель­ным упоминаниям: «был в Литве», «что-то сказал», «не обра­тил внимания». Но вот и гром грянул, давно ожидаемый мною. Секретарь ЦК Литвы на платформе КПСС, по фами­лии Швед, тесно связанный с КГБ, заявил: «Нередко на са­мом высоком уровне благословляются процессы, отнюдь не перестроечные. Например, меня просили передать членам пленума, что в республике многие коммунисты связывают идейно-теоретическое обоснование процессов, приведших республику к сегодняшней ситуации, с визитом в Литву Александра Николаевича Яковлева в августе 1988 года, когда эта ситуация только складывалась».

В перерыве ко мне подошел Горбачев и сказал: «Ко мне подходили рабочие из Нижнего Новгорода и сообщили, что они собираются потребовать от тебя официальных разъясне­ний своей позиции». Он посоветовал выступить и добавил, что даст мне слово вне очереди — «с рабочим классом шу­тить нельзя». Поначалу я растерялся. Под суд, на демагогиче­ское растерзание идти не хотелось. Примерно представлял, во что это выльется. Многие хотели крови и зрелищ.

В своем выступлении я пожурил литовцев за действия, ве­дущие не к подлинной независимости, а к сепаратизму. Но в целом говорил о своем принципиальном отношении к нацио­нализму. Не хочу пересказывать, лучше процитирую. «Оп­равдываться всегда плохо, неудобно. Но все-таки я должен внести ясность, поскольку вот уже который раз на пленуме моя фамилия, так или иначе, фигурирует в связи с литовски­ми событиями.