Яхта «Ада»

– Я говорю, мы или глухие…

Она согласилась дослушать.

– … или на необитаемом острове.

– Мы на острове, – без интонации сказала она.

– Технически даже необитаемом.

И тут она взорвалась:

– Технически! Что значит, технически? Меня не интересует технически! Я спрашиваю вас не технически! Я спрашиваю вас человечески! Где Илья и где яхта! Я сейчас закричу!

– Вы и так кричите.

– Я еще не кричу!

– Тогда не кричите потише. Слушайте, успокойтесь, хоть что-нибудь можете понимать? Да вы хоть можете понимать, что случилось? – я тоже повысил голос.

– Так я и хочу понять, что случилось! Но вы же мне не рассказываете!

– Я расскажу!

– Так рассказывайте! Чего же вы ждете? Я ничего тут не понимаю.

Она стояла прямо передо мной.

Конечно, я мог рассказать ей все. Но не смог. Солнце забиралось в зенит, а ложь нагромождалась на ложь. Вся эта ахинея о якобы взрыве, якобы крушении, якобы исчезновении всей команды, ложь, родившая спонтанно и бывшая даже не ложью с моей стороны, а лишь не-опровержением высказанных не-мною предположений, догадок, вся эта ахинея была прихлопнута крышкой лжи воистину стопудовой. Сперва я врал наугад, на пробу, мол, случайно плыл мимо, вдруг… – взрыв, разлетевшиеся обломки пробили резиновые борта моей лодки, все вещи утонули, а тут «вы»… но потом уже смело врал про все остальное, и про течение, которое унесло обломки, и про фарватер, что находится якобы там, и туда нам следовало идти.

Туда мы и шли. Туда, на старую обмелевшую пересохшую Старую Волгу, нам и следовало спешить, если хотели добраться до бухты Кариес. Путь по берегу Воложки был намного короче, но об этом не могло быть и речи. Не было также речи о том, чтобы идти прямиком через остров. Мои кроссовки остались в болоте, и осокой порезало перепонки кожи меж пальцев. Спекшаяся там грязь превратила ноги в две чурки-трамбовки, но ступать по песку оказалось вполне терпимо. Неприятности доставляло лишь искривленье позвоночника и внутреннее желание, задрав левое плечо вверх, идти боком, как краб.

Так что, походка моя была одинаково неэстетично-небыстрой. Все это требовало еще одной дозы вранья. Но она легко верила, и это сильно облегчало задачу. Простота и наивность, думал я про себя, а себя уже считал Князем Лжи.

На Старой Волге мы сделали небольшой привал, искупались. Весь западный берег острова представлял собой длинный пляж, далекий калмыцкий берег через Старую Волгу был ровен и пуст, как стол, и выжжен до верблюжьей колючки. Даже не верилось, что вот прямо здесь, за спиной, только сделай сто шагов за деревья, буйствует тропический рай.

Она вернулась из-за деревьев, неся в пригоршне черные мохнатые ягоды.

– Это едят?

– Ежевика. Съедобно. Ешь.

– Там палки колючие, – пожаловалась она, переступая ногами, носки на которых уже порвались.

Я смотрел на калмыцкий берег и продолжал думать о своем, но зароненную мысль о еде оказалось не так просто изгнать. Рядом послышался шорох. Мимо нас ползла черепаха. Я встал и опрокинул ее ногой. Она полежала с минуту камешком, а затем выгнула назад голову и, елозя по песку задними лапами, попыталась сделать мостик на голове и одной задней лапе – чтобы перевернуться. Я уже знал, что черепахи отлично делают мостик. Только у этой почему-то не получалось. Может, песок был слишком сух и сыпуч. Намучавшись, черепаха поползла к воде на спине. Боком. На голове и одной задней лапе. Умное животное черепаха. И живучее. Раз я хотел попробовать черепашьего супа. Отрубил голову, а она поползла. Не голова, естественно, а сама. И ползала, ползала, все кругами, кругами. Тогда я перевернул ее на спину. И вдруг она стала переворачиваться. Без головы пыталась сделать мостик на голове. Какой мог быть после этого суп?

– А что тебя правда зовут Илион? – вдруг спросила она.

– И чего?

– Ничего, я просто подумала, или я, или он…

Подумала, подумал я.

– А тебя, действительно, Ада?

– Вера.

Мы шли по берегу Старой Волги. Не рука об руку, разумеется, но вполне рядом.

Постепенно я стал к ней приглядываться. Это раньше в ней чувствовались одни килограммы. Хотя, наверное, она не была тяжелой. Наверное, не очень тяжелой, если нести ее на спине. На плече – тяжелее и неудобней. Неудобство происходило от ее тазовой кости, которая стукала по моей ключице. Ощущение – будто в котлете все время попадается кость. Бог ты мой было даже думать о ней как о женщине!

Но она ей была. И была красива – на второй взгляд. На первый – нет. На второй – да. Такие всегда красивы, когда к ним приглядываешься. Как к картине в музее. Наверно, все потому, что у нее была не русская красота. И не современная тоже. Красота Фландрии или, может быть, Арагона, Кастилии. Черные глаза, черные волосы, длинный нос, выпуклый лоб. В иное время я бы сказал вслед другим, что это была красота, проступавшая сквозь почерневший лак, сквозь патину лет, но… эти грязные голубые джинсы, эта когда-то белая майка, сквозь которую проступали острые черные точки сосков, волосы в которым прилип целый шмак паутины с укутанным в кокон, высосанным и уже потерявшим голову слепешком…