Яблоко от яблони

Фрагмент дневника

Кусочек светофильтра, буквально 3×4 см, может стоить до восьми тысяч долларов. Если его забудут вытащить из камеры во время ночной съемки. Как много в кино зависит от соринки, стеклышка, сучка в глазу – капризнейшее из искусств.

Мы не сняли. Приехали, подготовились, сделали четыре дубля, оказалось – не вынули какой-то фильтр. Тут же пошел дождь, а за ним – рассвет. И мне, сказать по чести, было почти безразлично. А правильно ли это? Не быть ангажированным, относиться к кино как к службе, не болеть о деле, не радеть. Может быть – в отношении этого, весьма поверхностного фильма, где пепел Клааса не стучит ни в чье сердце.

На этой работе – мухи дохнут. Позволил себе за обедом две рюмки под хорошую закуску. Будь здоров, Лёшечка, поздравляю: ибо, во-первых, ты хлебнул на работе, а во-вторых, обедаешь, когда группа работает. Как Герман пророчил: «Ты стал обычным ленфильмовским бездельником!»

Через неделю мы столкнулись в коридоре студии, у павильона. Открылась дверь, вышел Герман, один, без Светланы, и медленно пошел во двор.

Я догнал его у темно-зеленого джипа, где дожидался шофер:

– Алексей Юрьевич, мне нужно объясниться.

Герман тяжело повернулся:

– А, Лёшка? О чем нам говорить, ты просто сдрейфил…

– Это не так, Алексей Юрьевич.

Но он не слушал меня.

– Просто испугался ответственности, обосрался. А я ведь только хотел помочь тебе, поддержать. Твой отец, Женька, был самым талантливым на курсе, он был лучшим, но из него ничего не вышло. Из тебя, видимо, тоже. Будь здоров.

Он сел в джип и уехал. А я пожалел, что у меня не оказалось гвоздя под рукой проколоть ему колесо.

Приснилось, что сижу в сумасшедшем доме, убегаю, а меня все время возвращают, причем один и тот же человек приходит, берет меня за руку, уводит обратно и говорит: «Я снова приду, как только ты перестанешь думать обо мне!»

Сказать, что с годами все забылось, – неправда, вранье, ничего не забылось – вот же эти записки. Но вектор отношения поменялся.

Расставаясь с ним, я чувствовал, что уже никогда ни с кем в кино, в этой сумасшедшей профессии, не будет так интересно. И я не ошибся.

Вряд ли меня это радует.

Мы не общались и не созванивались, о том, что происходит на картине, я узнавал от друзей. Один за другим менялись режиссеры-стажеры, ссорились и вновь мирились Герман с Ярмольником. Уходили из жизни, не дождавшись озвучания, исполнители ролей: проректор Театралки Павел Романов, мой педагог по режиссуре Вадим Сергеевич Голиков, Анатолий Шведерский, Петр Меркурьев – Петя, внук Мейерхольда, – он много и талантливо писал некрологи, был человеком с большим юмором, играл у Германа придворного поэта. Без сознания, в коме, с запущенным раком увезли в клинику Владимира Ильина – германовского оператора. Столько отдать сил, времени, жизни и – не доснять эту картину! По горькой иронии доснимать позвали Клименко. Все на круги своя… Не ошибиться бы, что свое, а что – нет.

Как-то 31 декабря я позвонил Герману – без ответа. Утром узнал, что в новогоднюю ночь его с сыном избили в Доме кинематографистов в Репино. Гуляла пьяная кампания, вели себя непристойно, обижали официантку – Алексей Юрьевич пошел их усмирять. Лёша маленький бросился на помощь отцу, оба в больнице.

Потом была «Ника», киноакадемия присудила Герману приз «За честь и достоинство».

Я уже несколько лет был москвичом, а он приехал дневным поездом, чтобы ночью же уехать.

– Здравствуйте, Алексей Юрьевич, поздравляю вас.

– Лёшка, привет! Странно, меня чтут за то, чем должен обладать любой школьник. Рад тебя видеть. Знаешь, а возвращайся в Ленинград – скучно здесь, в Москве.

Да, скучно.

В зале стемнело, на экран пошла проекция фрагмента из еще не смонтированной картины. Тот самый кадр, когда Румата кровавой рукой проводит себе по лицу. Когда включили свет, на сцене стоял Леонид Исаакович в костюме Руматы. Он остроумно и основательно заявил, что Герман – инопланетянин.

В антракте я ушел, кто-то из членов киноакадемии давал интервью у гардероба:

– Герман! Да он один такой, один, понимаете – один.