«Я» значит «Ястреб»

Уайт выбегает из дома. Почтальон сказал, что в соседнем лесу беспокойно галдят грачи. Уайт, задыхаясь, несется к лесу. Но Тета нет. Конечно, его там нет. Ястребов-перепелятников тоже не видно. Ему иногда мерещится их крик, но, возможно, это совы. Теперь он живет в окружении слухов. Слухи о ястребах – как слухи о войне. Уайт смотрит на небо. Повсюду он расставил ловушки и целыми днями сидит в лесу – от рассвета до заката, дрожа и ежась в своем укрытии. Все без толку. Покупает егерский капкан с металлическими зубцами, который обычно ставят на высокий шест. Спиливает зубцы, чтобы не сломать ястребу ноги, и прокладывает войлок по краю «челюстей» капкана, защелкивающегося с помощью пружины. Потом он делает еще один капкан, сокольничий, по книжной инструкции: петля из бечевки прокладывается вокруг кольца из торчащих вверх перьев, а в центре кольца – привязанный черный дрозд. Сам он спрячется, держа конец бечевки и, когда ястреб набросится на дрозда, потянет за нее – бечевка проскользнет вверх по перьям и обхватит ноги ястреба. Ловушка сработает, если Уайту удастся поймать дрозда в качестве приманки. Но дрозд не ловится. Уайт в отчаянии. Он начинает писать письмо: «Дорогой гер Валлер…» Пишет по-английски, потому что немецкий знает плохо. Просит человека, приславшего ему Тета, раздобыть для него еще одного ястреба. Уайт понимает, что в это время года трудно достать птенца, а неопытные молодые птицы – те, что были пойманы, когда уже встали на крыло, – немногочисленны и редки. Но в конце письма все же выражает надежду, что получит нового ястреба. Добравшись до Бакингема, он отправляет свое послание в Берлин. А потом ждет ответа, ждет появления перепелятников, ждет наказания и страдает под тяжестью своих грехов. Но ответного письма из Берлина все нет.

Моя работа закончилась. Пора было переезжать. Я и так испытывала эмоциональный стресс, но мысль о переезде довела мое нервное расстройство до невероятных масштабов. Новый дом в пригороде совсем не походил на мой прежний городской дом: он был огромный и современный, с большой гостиной, в которой могла спать Мэйбл, и с лужайками, где она могла греться на солнышке. Я забила морозильник ястребиным кормом и коробками с замороженной пиццей. Затащила пластиковые мешки со своей одеждой наверх и свалила их в кучу у двери в спальню. Снова пошел дождь, мелкий и противный, и первый день я провела, развалившись на диване с блокнотом на коленях. Я никак не могла написать речь, посвященную памяти отца. «У меня пять минут, – тупо повторяла я про себя. – Пять минут, чтобы рассказать про папину жизнь».

В доме было полно игрушек: буквари и пазлы, плюшевые зверюшки в коробках, нарисованные фломастером картинки и другие, блестящие, прикрепленные кнопками к стенам кухни. Это был дом, где жила семья, но сейчас семья уехала. Пустота, которую я ощущала, жила во мне самой, но в своем безумии я решила, что дом меня не принимает, что он скучает по отсутствующей семье и оплакивает утрату. Я все больше оставалась с Мэйбл на улице, мне все труднее было возвращаться домой, потому что на улице дом не нужен. На улице я вообще забывала, что я человек. Все, что видел ястреб, казалось грубым и настоящим, нарисованным в мельчайших деталях, а остальное скатывалось в небытие. Окрестный пейзаж обретал в моем сознании смыслы, которые довлели над всем остальным – как свет, как подарок. Это состояние невозможно передать словами: так предчувствуешь опасность или ощущаешь, как кто-то читает вместе с тобой, заглядывая через плечо. Все стало сложнее, но, как ни странно, и проще. Ряды живой изгороди, которые когда-то были боярышником, терновником, кленами и ясенями, теперь слились в одно и лишились названий. Созданные из того же, что и я, они превратились в неодушевленных людей, не менее и не более значимых, чем ястреб, чем я, чем все остальное на холме. Иногда звонил мобильник, и я отвечала. С жутким усилием надо было вырывать себя из сияющего ореола, объявшего землю, – землю, прорезанную линиями ястребиной охотничьей стратегии. Обычно звонила мама. Она была вынуждена все повторять дважды, словно учила меня, как вернуться из этой странной онтологии живых изгородей к более привычному человеческому бытию.

– Алло! – говорила она.

Молчание.

– Алло?

На моем кулаке сидела Мэйбл, раскрыв веером хвост и опустив крылья, и смотрела сквозь меня и телефон на разные предметы, поочередно привлекавшие ее внимание. Поле – забор – дрозд-рябинник – крыло – промельк – фазан – перо на тропинке – солнце на проволоке – двенадцать лесных голубей – расстояние в полмили – тик-тик-тик и мамин голос:

– Как у тебя дела?

– Прекрасно, мама. А у тебя?

– Нормально. Ты говорила с Джеймсом?