«Я» значит «Ястреб»

Теперь она разозлилась. Вышагивает по присаде туда-сюда, цепляя когтями поверхность. Ее черные усы превращаются в складки, недовольно спускающиеся вниз вдоль челюсти, и я чувствую, что у нее начинают топорщиться перья. Прикидывая расстояние, птица по-змеиному двигает головой. Что-то в ней меняется. И я с дрожью ощущаю эту перемену. Комната как будто становится темнее, пока не сужается до черной точки. Но тут происходит нечто неожиданное. Что-то бьет меня по руке с такой силой, что удар отдается в позвоночнике и в кончиках пальцев ног. Примерно такой же эффект возникает, когда тебя ударяют по руке бейсбольной битой. Птица сидит на перчатке, покрыв ее большими полосатыми крыльями и, вцепившись когтями, раздирает цыпленка. Рваные куски быстро исчезают у нее во рту. Я счастлива. Она преодолела огромный психологический барьер, гораздо более серьезный, чем расстояние в четверть метра между присадой и перчаткой, на которую она опустилась. И не просто опустилась – она набросилась, чтобы убить. Как безжалостна эта вызывающее онемение и постепенно усиливающаяся хватка. Мэйбл она дается без всякого труда. Наоборот, ей трудно оторваться.

Выбираю подходящий момент и, когда птица задирает голову, чтобы проглотить кусок цыпленка, хватаю с ладони остатки пищи и прячу их. Мэйбл смотрит себе под ноги, оглядывается назад, потом переводит взгляд на пол. Куда он делся? Я заставляю ее перейти обратно на присаду. Снова протягиваю цыпленка и отвожу руку. И тут же чувствую ужасный удар. Удар убийцы, но в его силе есть что-то такое, что напоминает мне, что сама я все-таки живая.

Да, я была жива, но измучена. Мне казалось, что меня смастерили из шерсти. Серой шерсти крупной вязки на больном остове из костей. Выноска птицы сопровождалась стрессами, требовала бесконечной бдительности и вконец меня измотала. По мере того, как ястреб становился все более ручным, я, наоборот, дичала. Страх оказался заразительным: непрошеный, он возникал всякий раз, когда к нам приближались люди. Я уже толком не понимала, бьется ли птица от испуга перед тем, что увидела, или это ей передался мой ужас. Во время наших прогулок произошло и кое-что еще. Мы стали невидимыми. Прохожие не останавливались, не смотрели на нас и даже не бросали в нашу сторону косые взгляды, как будто мы были призраками. Или они. Я вспоминала тех ястребов-тетеревятников, которых видела ребенком, глядевшим на зимний пейзаж из мира, в котором живу сейчас. И ночью дома я стояла у окна и смотрела на уличный свет, прижавшись лбом к раме и чувствуя слабое постукивание летнего дождя сквозь стекло и лобную кость.

Все нас видели. Конечно, видели. Женщина, гуляющая по парку с большим кровожадным ястребом на кулаке и озирающая все вокруг таким злобным взглядом, едва ли может остаться неприметной. Все нас видели. Просто делали вид, что не замечают. Но некоторым хватало смелости не отводить глаза. К примеру, на следующее утро, стоя под мелким дождичком и рассматривая движущуюся по парку флотилию зонтиков, я замечаю человека, который остановился у ограды метрах в пятидесяти от нас. Его руки спокойно лежат на деревянных перилах, и у него такое бесстрастное выражение лица, как будто он смотрит не на нас, а на пасущихся лошадей. Я подхожу и здороваюсь. Он говорит, что родом из Казахстана, завязывается разговор о моем ястребе, о казахских сокольниках беркутчи, которые тысячи лет охотятся верхом с беркутами. Он говорит, что никогда не видел беркутов, потому что живет в городе. В Алматы. Спрашивает, есть ли у моего ястреба клобук. Я даю ему посмотреть. Он вертит клобук в руках, одобрительно кивает, оценив работу, потом возвращает его мне. Только после этого мы, как положено, представляемся друг другу. Мужчину зовут Канат. Он интересуется, собираюсь ли я охотиться с ястребом. «В сельской местности, в нескольких километрах отсюда», – отвечаю я. Кивнув, он внимательно вглядывается в Мэйбл, но очень долго ничего не говорит. Потом раздвигает пальцы на деревянных перилах и, не отрываясь, смотрит на свои руки и манжеты коричневой кожаной куртки. «Я скучаю по родине», – наконец произносит он.