«Я» значит «Ястреб»

В старину такое поведение сокольника называлось наблюдением. Меня это состояние обнадеживало, поскольку было привычным – я могла уйти в свои мысли, будучи одновременно и осторожной, и серьезной. Впервые за несколько месяцев в моей жизни появился смысл – ждать того момента, с которого начнется все остальное: ястреб наклонит голову и начнет есть. Больше мне ничего не надо было. Так что оставалось одно – ждать, наблюдать. Когда сидишь с ястребом, кажется, что часами задерживаешь дыхание без всяких усилий. Грудь не поднимается и не опускается, только чувствуешь удары сердца – они отдаются в кончиках пальцев: тихая, прерывистая пульсация крови, которая – поскольку, кроме нее, никакого другого движения я не ощущала – представлялась мне чем-то посторонним, чуждым. Словно это билось сердце иного человека или нечто жило своей особой жизнью у меня внутри. Нечто с плоской головой рептилии, с двумя тяжелыми опущенными крыльями. Со скрытыми тенью боками с крапинками, как у дрозда. Полумрак в комнате приобрел какой-то зеленоватый оттенок – вокруг было темно и прохладно, почти как под водой. За окном своим чередом шла обычная жизнь – жаркая и далекая. По занавесям скользили тени – люди, шедшие в магазины, студенты, велосипедисты, собаки. Смутные очертания человеческих фигур, издающие звуки, похожие на те, что бывают в самодельном телефоне из пластиковых стаканчиков и нитки, – нечеткие и неразборчивые. Шлеп-шлеп идущих ног. Шуршание шин очередного велосипеда. Тянулись минуты. На ковер к моим ногам медленно опустилась пушинка из кроющих перьев птицы. Маленькая звездочка, почти без перьевого стержня, просто комочек мягкого белого пуха. Я долго смотрела на него. С такой сосредоточенностью, хотя и блуждая мысленно совсем в других сферах, я разглядывала лишь клочок ягеля, что оказался у меня перед глазами в тот день, когда зазвонил телефон.

«Нервишки пощекотать», – говорил папа о такой работе. Так называли лондонские журналисты опасные задания редакции. Высунуться из вертолета с фотоаппаратом в одной руке, а другой уцепиться за дверной проем, потому что порвались ремни безопасности. Или, примостившись на шаткой железной ступеньке, приделанной к камню на высоте более ста двадцати метров, смотреть сквозь объектив «рыбий глаз» с верхушки Солсберийского собора. «Нервишки пощекотать? Я выполняю такие задания, глядя в фотоаппарат, – объяснял папа. – Подношу его к глазу вот так, – и он имитировал свой жест, – и смотрю в видоискатель. Тогда отвлекаешься. И уже не боишься». У тебя больше нет тела, которое может упасть или как-то подвести: существует лишь квадратик на идеально круглом стекле и мир, который виден за ним, и в голове тысяча технических решений – какую выбрать выдержку, глубину резкости, как сделать, чтобы получилось задуманное.

Сидя с ястребом в затемненной комнате, я чувствовала себя спокойнее, чем во все предыдущие месяцы. Отчасти потому, что у меня была цель. Но еще и потому, что дверь в окружающий мир закрылась. Теперь я могла подумать об отце. Я стала размышлять о том, как он справлялся с трудностями. Отделять себя от мира линзами фотоаппарата значило не просто защищаться от физической опасности. Они закрывали его и от других вещей, которые ему приходилось фотографировать, – от ужасных вещей, трагических, от несчастных случаев, железнодорожных катастроф, последствий городских бомбежек. И он опасался, что эта стратегия выживания может превратиться в привычку. «Я вижу мир через объектив», – немного грустно сказал он однажды, словно фотоаппарат, который был всегда рядом, лишал его возможности соучастия – вставая между ним и жизнью обычных людей.

Снова зачирикал зяблик. Как человек учится быть тем, кто он есть? Может, я научилась быть наблюдателем от папы? Было ли это детским подражанием его профессиональной стратегии справляться с трудностями? Некоторое время я вертела эту мысль и так и этак, а потом отбросила. «Нет, – решила я. – Нет». Скорее это «нет» означало «не думаю», чем «ничего подобного». Все эти тысячи тысяч фотографий, которые сделал папа! Подумала бы сначала о них. И каждый снимок – летопись, свидетельство, бастион, защищающий от забвения, пустоты, смерти. Послушай, это случилось. Произошло. А то, что произошло, нельзя уничтожить. Вот, посмотри на фотографии: маленький ребенок кладет свою маленькую ручонку в морщинистую ладонь восьмидесятилетнего старика. Лиса бежит по лесной тропинке, и человек вскидывает ружье, чтобы ее убить. Автомобильная катастрофа. Разбившийся самолет. Комета, размазанная по утреннему небу. Премьер-министр вытирает лоб. «Битлз» сидят за столиком в кафе на Елисейских Полях холодным январским днем 1964 года. Бледное лицо Джона Леннона виднеется из-под козырька кепки. Все это было, и мой отец запечатлел эти события в памяти не только собственной, но и мировой. В жизни он не стремился исчезнуть. Наоборот, он хотел совсем другого.