«Я» значит «Ястреб»

Я выросла среди поросших соснами песчаных низин и пустошей Суррея, но сохранилась фотография – на ней я в пятилетнем возрасте, закутанная в клетчатое шерстяное пальто с капюшоном и деревянными пуговицами, стою, положив руку на один из камней Стоунхенджа, среди которых мой детский ум впервые уловил намеки истории. А когда я чуть подросла, отец сказал мне, что тропинка вдоль вершин холмов возле Вантеджа, по которой мы брели под аккомпанемент щебетания просянок, перелетавших с одного столба изгороди на другой, – это на самом деле Риджуэйская дорога, по которой люди ходили еще в незапамятные времена. Помню, тогда это меня потрясло. В семидесятых годах произошел новый всплеск интереса к культу меловых холмов и истории. Энтузиасты реконструировали поселения людей железного века возле Батсера; по телевизору показывали жутковатые детские телеспектакли о каменных кругах в Эйвбери; а на сверхсекретных военных базах на Солсберийской равнине пытались возродить популяцию дрофы. Сейчас мне интересно, почему все это случилось именно тогда. Может, это была реакция на нефтяной кризис? Или на экономический спад? Даже не знаю. Но тогда на Риджуэйской дороге, в возрасте девяти или десяти лет, я впервые почувствовала силу, которую обретает человек, ощутив свою причастность к древней истории. Лишь много позже я поняла, что у намеков истории есть собственная, еще более темная история. Что культ мела зиждился на представлении об органическом родстве с ландшафтом, на чувстве сопричастности, освященном обращением к воображаемым корням. Что меловые холмы причастны не только к естественной, но и к национальной истории. Много позже я поняла и ту трагедию, которую несут с собой эти мифы. Мне стало ясно, что они уничтожают другие культуры и их историю, другие формы любви и труда, привязанность к иным ландшафтам. И что они медленно, на цыпочках, уходят во мрак.

Я стою по ту сторону знакомой живой изгороди. Перед моим взглядом простирается терра инкогнита – возрожденный ухищрениями двадцатого века образ мифического прошлого Англии. Оставив за спиной пожухлые травы, я ступаю на скудную каменистую почву, превращенную в белую массу обилием известняка; на тонких корешках и кремневой гальке заметны капли дождя, и мелкие камушки-пуговки выступают как рельефный орнамент. Подо мной раскинулась сухая долина, где можно построить целый поселок. На ее левом склоне сереет буковая рощица. На поле проклевывается бесчисленное множество мелких побегов пшеницы, и из-за них известняковая почва кажется мохнатой, как поросшие водорослями скалы. Даже в сегодняшнем тусклом, размытом свете долина излучает неяркое сияние. Теперь я вижу, что именно углядела Мэйбл. Примерно в сотне шагах от нас, прижав уши с черными кончиками к рыжеватой спине, сидит большой бурый заяц. Но это еще не все. На дне долины, там, где при наличии воды текла бы река, я вижу стадо из тридцати ланей. Шерсть у них на спине черная, как у крота, а на брюхе – светло-серая. Животные сбились в кучу, дрожат в нерешительности и, подняв головы, глядят на меня. Стадо из тридцати голов производит очень хрупкое и в то же время довольно внушительное впечатление. Лани ждут, что я буду делать.

Не могу устоять перед искушением. Не спуская с перчатки Мэйбл, которая тоже не сводит с них глаз, я, как завороженная, спускаюсь к стаду, ощущая странную пустоту под ногами, возникающую, когда идешь под гору. Строго говоря, я вторгаюсь на чужую собственность, но ничего не могу с собой поделать. Мне очень хочется хоть как-то пообщаться с ланями, добраться до них. Однако, заметив мое уверенное приближение, одна лань отступает вправо, и все стадо сразу начинает двигаться, постепенно переходит на легкий бег и удаляется, вытянувшись длинной вереницей по дну долины, а затем почти в километре отсюда, там, где кончается поле, поднимается по склону к лесу. От ланей не оторвать глаз. Мэйбл тоже следит за ними, не обращая на зайца никакого внимания. Их вереница похожа на ожившие наскальные рисунки углем на сводах пещеры. Жизнь чудесным образом подражает искусству. Мел блестит, как белая кость. Теперь уж и заяц бросился наутек. Но в противоположную сторону. Бегущие животные нарушили цельность пейзажа. Лани направляются в одну сторону, заяц в другую. Вот уже все они скрылись из виду: заяц ускакал на окраину поля – того, что на вершине холма слева от меня, а лани спрятались в лесу на вершине того, что справа. Теперь передо мной лишь ветер, мел и побеги пшеницы.