Я здесь...

Сид замирает у подножья давно отдавшего Богу душу «Колеса обозрения», запрокидывает голову и долго смотрит вверх, изучая ржавый скелет древнего железного динозавра. Подходит ближе к остову карусели, подтягивается и залезает в ее нижнюю кабинку. Свешивается сверху, протягивает руку и втаскивает в нее меня.

В кабинке нагажено: весь пол в бутылках, бычках и пачках от сухариков, припорошенных снегом, покрытых коркой льда. Сид плюхается на сиденье, вытягивает ноги, нахохливается, набрасывает на голову капюшон. Смотрит вперед — на красный закат, на небо сквозь сеть черных веток…

Я сажусь рядом, тоже вытягиваю ноги. А они у нас одной длины, в одинаковых грязных тяжелых гадах, замызганных темных джинсах… По голове снова обухом бьет мысль, что во мне и кровь его течет: такая же никчемная, невнятная, как этот январь, разбавленная талой водой…

— То, что ты сказала — с этим ясно, но… а мне-то как быть, Лик? Вот тут. — Он бьет по груди кулаком. — Гребаный камень, и я его сдвинуть не могу. Я не знаю, куда мне податься, что сделать. Не знаю, куда сунуться, что вытворить, чем убиться. Такие дела…

Он молчит, над парком кружится воронье, заполняя тишину скрипящим граем.

В лицо дует сырой ледяной ветер, глаза слезятся.

— Хочешь, собакой твоей буду? Разорву любого, на кого покажешь пальцем. Хочешь? — вскидывается Сид, но тут же опускает голову.

— Не хочу, Сид. — Я улыбаюсь через силу, фальшиво, бодро, натянуто. — Сама справлюсь.

Он поворачивается ко мне и выдает беззаботную улыбку, но она не скрывает боль:

— Знаю, что ты справишься. Любого засранца придушишь!

Я пихаю его локтем в бок, смеюсь, а он протягивает руку, наклоняет мою голову к своему плечу и обнимает. И все жизненные силы тут же приходят в равновесие.

Хорошо сидим. Тихо, спокойно. Вырвали друг у друга сердца, внутри обливаемся кровью, умираем… и улыбаемся.

Я думала, что мы разбежимся мирно, но у парковых ворот Сид останавливается, придерживает меня за рукав, подходит ближе.

— Лика… — тихо говорит он. — Просто прими правду и дай мне шанс. Прошу тебя. Может, это тяжело, но… Перестань прятаться. Пожалуйста!..

— Ты о чем, Сид? — Я безуспешно пытаюсь поймать слабыми замерзшими руками разметавшиеся под ветром волосы. — О какой правде ты сейчас говоришь?

Сид по инерции делает небольшой шаг в сторону, заслоняя меня от порыва ледяного ветра, и шепчет:

— Ты же знаешь…

— Ты и сейчас продолжаешь издеваться, да?.. — Я будто по шею проваливаюсь в грязь. Задыхаюсь от чудовищной боли, а глаза разъедает кислота.

Сид беспечно пожимает плечами:

— Врежь мне, если от этого тебе полегчает.

Размахиваюсь и наотмашь бью его по лицу. Снова и снова. Его голова дергается, щеки становятся пунцовыми, но он смотрит мне прямо в глаза и ничего не предпринимает. Я хочу, чтобы он отвел взгляд. Бог, должно быть, был не в себе, когда одаривал этого козла такими глазами. Я хочу, чтобы он перестал на меня смотреть. Я хочу, чтобы от его присутствия не подкашивались коленки. Хочу повернуть время вспять. Прямо сейчас я хочу его убить.

А он улыбается.

Очередной удар выходит слабым, безвольным и смазанным.

Нельзя бить ангелов.

Приходится отступить.

— Все? — устало произносит Сид и протягивает мне сигарету. Одну-единственную, с белым фильтром, — «Трубка мира». Выкуришь, когда будешь в мире сама с собой.

— Отвали, Сид. — Я быстро забираю сигарету, отталкиваю его и, спотыкаясь, сваливаю.

Глава 34

Дома с ощущением совершенного убийства десять минут мою руки под обжигающей струей воды. Я все сделала правильно, не подкопаешься, но покоя отчего-то нет. Я действительно совершила убийство — убила светлые мечты, захлопнула дверь в мир сказок и выбросила ключи.

Потому что меня предали. Пытались втоптать в грязь. Эти лживые уроды сами во всем виноваты!

Два часа отмокаю в ванне в душистой пене, потом долго разглядываю себя в зеркале, улыбаюсь. Я научилась делать это натурально, непринужденно, задорно.

Совсем как Сид.

За окнами кромешная тьма, выползаю из своей комнаты на кухню — к маме. Хрестоматийное возвращение побитой жизнью блудной дочери в лоно семьи в масштабах одной квартиры. Конечно, я не собираюсь ныть и жаловаться, я просто рядом с ней посижу.

В результате мы пьем чай с тем самым летним яблочным вареньем, шепчемся и хихикаем — дерьмовое настроение как рукой сняло. С моей мамой всегда так — долго злиться и обижаться на нее я заставляю себя лишь усилием стоического характера.

Она выбалтывает лишнего — про идею дяди Кости расписаться, но тут для меня неожиданностей нет, а еще спрашивает про Владика. Оказывается, он звонил сегодня раз десять, а я кокетничаю, дескать, мне-то что, я все равно его бросить решила…

Мама только качает головой:

— Да, Ликусь, наверное, нужно было тебе в детстве рассказывать, что папа наш летчиком был и геройски погиб. Может быть, сейчас на многие вещи ты бы смотрела по-другому.

Ну уж нет. Я все правильно понимаю, а при другом раскладе не была бы готова держать удар. И, попав в нынешний переплет, трусливо наглоталась бы таблеток.