Именно поэтому современные поколения являются принципиально
Мераб Константинович Мамардашвили
Кстати, для многих и многих моих сверстников и соучеников на философском факультете (но не на физическом; мы до этого еще дойдем), для многих студентов философского факультета дело обстояло точно так же. Для Давыдова, Ильенкова, Зиновьева, Мамардашвили и многих других (я называю только некоторых для примера) вот такой определяющей действительностью, куда они помещали себя и где они существовали, была историческая действительность. У меня же это представление о себе было изначальным в силу положения семьи. Я по происхождению принадлежал к тем, кто делал историю. Все мое семейное воспитание, образование фактически наталкивало на это.
Чуть в сторону: у нас с Мерабом Мамардашвили до сих пор, вернее, до самого последнего времени происходили дискуссии на эту тему. Он-то в принципе не признает такой точки зрения как рефлексивно осознанной, он борется против нее, говорит, что «это все ерунда и фуфло», – хотя сам он, как я его понимаю, и действует, и живет во многом именно в исторической действительности.
Интересно отношение Василия Давыдова. Пока он вроде бы «обсуждает вопросы» и т. п., он все время фиксирует ситуативную точку зрения, подчеркивает ее приоритет; но когда он становится как бы самим собой, то есть человеком, выходящим за пределы своего директорского кресла, он обсуждает одну проблему: насколько каждому из нас и всем нам, нашему поколению, удалось, как он говорит, «реализовать себя». Но ведь само это понятие «реализовать себя» обязательно предполагает историческую рамку. Здесь отступает на задний план проблема занятого места – кто есть кто. И хотя это тоже играет какую-то роль и должно оцениваться, но проблема реализации себя может рассматриваться лишь в контексте предельно широкой исторической действительности.
Василий Васильевич Давыдов
Так вот, эта установка, эта позиция владела мною. Я не говорю, что она
Поэтому уже в последних классах школы я действительно не столько воспринимал эти ситуации, сколько проносил себя через них и готовился к ситуациям совершенно другого типа. И в этом смысле школа и учеба в школе никогда не оценивались мною как что-то подлинно значимое и действительное. Отсюда, как мне кажется, следует объяснение буквально всех моих поступков и действий во время учебы в школе, а особенно в университете – на физическом факультете, потом на философском, – и даже характера самой учебы.
В восьмом или девятом классе я прочел книжку Жюля Валлеса. (Валлес написал несколько прекрасных книг, в том числе «Инсургент», очень интересную автобиографическую вещь[121].) Этот человек жил для революции, во имя революции. Он принимал участие в революциях 1870 и 1871 годов, может быть, и 1848 года (этого я толком не помню сейчас); но в его жизни было несколько революций, и он, собственно говоря, жил для того, чтобы участвовать в них, а время между ними было лишь ожиданием и сохранением себя для этого. Эта книжка тоже произвела на меня огромное впечатление и запала в мою душу какими-то своими сторонами. Но не в том смысле, что я решил стать революционером, нет: она имела куда более общее значение. Важно, что она дала мне культурную форму для фиксации того, что во мне уже было, – отношения к коммунальным ситуациям, через которые я проходил, как к каким-то незначащим, вторичным, временным ситуациям.