Я всегда был идеалистом…

Поэтому на каждое – многим другим казавшееся соблазнительным – предложение я отвечал, что если там предстоят занятия логикой, то я готов. Но таких аспирантур не было, и пошла очень интересная игра: где я сдамся? Но я уже твердо решил для себя, что в случае чего я пойду преподавателем в школу, буду иметь там минимум нагрузки, свободное время. Поэтому я на все предложения отвечал очень спокойно, что я буду работать по-прежнему в школе, где я работал с 1951 года… Совет уговаривал меня: «Зачем надо было кончать философский факультет?! Чтобы работать преподавателем в школе?!» – и т. д. Но позиция моя была очень твердой, и в конце концов через несколько дней секретарь комиссии сказала мне: «Направили вас в аспирантуру университета». Таким образом, я получил право сдавать вступительные экзамены в аспирантуру философского факультета по кафедре логики.

Нас было двое на три места, ибо на нашем курсе было всего два логика: Лев Митрохин и я. Вообще, надо отметить, что примерно 75 % нашего курса направлялось в аспирантуру – тогда это было абсолютно массовым явлением, страна нуждалась в дипломированных кадрах преподавателей философии. Тогда направление в аспирантуру было совершенно рядовым явлением, совсем не так, как сейчас; во всяком случае, для выпускников философского факультета.

Лето я потратил на то, что изучал – очень внимательно и тщательно – логическую классику, одну работу за другой. Это был период очень важной для меня логической подготовки. Я много тогда прочел за три месяца запойного чтения. А кроме того, пользуясь тем, что наступило лето, мы начали чаще встречаться втроем – Зиновьев, Грушин и я. Борис Андреевич Грушин очень любил пить пиво, и поэтому мы нередко отправлялись в пивной бар номер один на Пушкинской площади или в пивной бар на Кировской улице – тогда вообще в Москве было много пивных баров, можно было с удовольствием где-то посидеть. Я даже начал пить пиво для компании.

И вот тогда (летом 1953 года) мы впервые, сначала очень робко, начали обсуждать возможные программы дальнейшей работы в области логики. К концу лета наши встречи стали уже систематическими. Постепенно сложилась очень тесная компания, где, как мне казалось, все получали удовольствие от общения друг с другом.

В сентябре я пошел сдавать вступительные экзамены. И на первом экзамене (а это была логика) получил «посредственно». Один из вопросов был «логика Гегеля», второй – «диалектическая логика Маркса и Ленина» и третий вопрос – по категориям Аристотеля. Мне казалось, что все три вопроса я знал лучше, чем на отлично.

Принимали у меня экзамен Черкесов и Попов, которые после каждого моего ответа – а я исписал очень много страниц, с цитатами – говорили «неточно» и задавали какие-то странные вопросы. Но даже когда я уходил после экзамена, я никак не мог предполагать, что я получу тройку. Тем более что остальные кандидаты – пять или шесть человек – были из педагогических вузов, и они, с нашей точки зрения, просто в логике не смыслили ничего. Например, на консультации по логике, которую проводил Никитин, одна из них, ныне доктор философских наук по логике, спросила:

– А вот тут написано «бекон» – это что такое? Про что надо рассказывать?

На что Никитин с некоторым оттенком снобизма объяснял ей:

– Уважаемая товарищ, Бэкон – это не «что», а «кто». Я, правда, не знаю, про какого Бэкона вы спрашиваете, про Роджера или Френсиса, но могу вам рассказать и про одного, и про другого.

– Ну, на всякий случай и про того и про другого расскажите.

Так вот, она получила на экзамене «хорошо». И я, получив «посредственно», был весьма удивлен.

Правда, надо отдать должное Виталию Ивановичу Черкесову. Когда я подошел к нему и спросил:

– Виталий Иванович, как же так? Я сдал все курсы по логике, и все на отлично. Где же вы допустили промашку? И чего, собственно, я не знал?

Он ответил:

– Неужто вы настолько наивны, что можете думать, что мы допустим вас в аспирантуру?

Я подал апелляцию. Ее рассматривали в ректорате и обязали совет кафедры еще раз принять у меня экзамен. Для этого была собрана вся кафедра, включая Войшвилло, Асмуса, Никитина, Алексеева, Черкесова, и экзамен продолжался около трех часов – сам ответ, а не подготовка. Носил он характер уже прямого диспута, поскольку один из вопросов – представления о понятии у Аристотеля и Канта – касался непосредственно моей дипломной работы, а я эту тему очень внимательно прорабатывал в подготовительных материалах к дипломной работе. В особо острых местах лаборант кафедры ходила в «кафе» (так тогда назывался кабинет философии) и приносила соответствующие тексты, которые рассматривались внимательнейшим образом. Войшвилло и Асмус определили, что мне может быть поставлена хорошая оценка, а остальные члены кафедры – что я должен получить «посредственно». Этот расклад очень точно характеризовал степень коррумпированности самой кафедры.