Я все еще влюблен

– Господин Бёллинг, я дал вам слово не для того, чтобы вы воспроизводили здесь выражения подобного рода.

– Позвольте заметить, – поднял руку Маркс, – что данное выражение действительно имело место в газете, но оно относится не к королю Пруссии, а к австрийскому императору.

– Ах так! – облегченно вздохнул председатель.

– Я знал, что вы это скажете, господин редактор, – усмехнулся прокурор, хотя в душе он надеялся, что его подтасовка останется незамеченной. – Но эта цитата характеризует ваше общее отношение к законной монархической власти.

– Да, господин прокурор, – невозмутимо глядя в глаза Бёллингу, ответил Маркс, – я не принадлежу к числу адептов такой власти.

Проделка прокурора, как видно, мало кому понравилась, в зале зашумели, но он продолжал:

– Господа присяжные заседатели! Я приведу еще лишь одну маленькую цитату из «Новой Рейнской газеты». Да, там шла речь об австрийском императоре. Но послушайте, о ком говорится здесь: «Король Пруссии» существует для нас лишь в силу решения берлинского Национального собрания, а так как для нашего нижнерейнского «великого герцога» никакого берлинского Национального собрания не существует, то и для нас не существует никакого «короля Пруссии».

– Вы правы, господин прокурор, – все так же глядя ему в глаза, согласился Маркс, – и это было на страницах нашей газеты. Но и здесь, как и в первом случае, мы не нарушили законности, оставаясь в рамках кодекса Наполеона.

– Вас послушаешь, так вы самый большой законник во всей Пруссии! – сквозь зубы процедил Бёллинг, раздосадованно садясь.

– Господа присяжные заседатели! – Подсудимый оставил без внимания реплику прокурора. – Итак, я старался доказать вам, что к нашему делу неприменима статья 222 об оскорблении, взятая и сама по себе и в совокупности с законом 1819 года. Но здесь неприменима и статья 367 о клевете.

– Ну и законник! – опять не сдержался прокурор.

– Дело в том, что эта статья, – продолжал Маркс, – предполагает клеветническое обвинение в совершении определенных действий, которые, если бы они действительно имели место, повлекли бы для виновного в них преследование со стороны уголовной полиции или, по крайней мере, возбудили бы презрение или ненависть граждан к этому лицу.

– А разве в данном случае дело обстоит не так? – кажется, вполне искренне изумился прокурор.

– Совсем не так, – ответил Маркс. – Ведь господин Цвейфель не обвиняется газетой в том, что он отменил свободу печати, уничтожил завоевания революции. Ему ставится в вину лишь простое заявление. Но заявление о намерении сделать то-то и то-то не может послужить поводом для преследования полиции. Нельзя даже утверждать, что оно непременно навлечет ненависть и презрение граждан.

– Ну, это уж более чем сомнительно, – вставил один из присяжных.

– Конечно, – Маркс понимающе кивнул, – словесное заявление может быть выражением очень низкого, вполне заслуживающего презрения и ненависти образа мыслей. Но разве в состоянии возбуждения, господин присяжный заседатель, я не могу сделать заявления, угрожающего поступками, на которые я вовсе не способен? Только поступки доказывают, насколько серьезно было заявление.

– У этого доктора, даром что молод, есть чему поучиться, – вполголоса сказал кто-то сзади Дункеля.

– Кроме того, газета писала: «Говорят, – Маркс произнес последнее слово врастяжку, – будто господин обер-прокурор Цвейфель заявил…» Чтобы оклеветать кого-нибудь, я сам не должен ставить под вопрос свое утверждение, как это выражено здесь словом «говорят», я должен выражаться категорически.

Энгельс вспомнил, что это слово Карл вставил в текст уже перед самой сдачей статьи в набор. Первоначально там было написано «как нам известно». Энгельс тогда задумался над этой поправкой, и она показалась ему ненужной, излишней. А оказывается, вон как далеко смотрел шеф-редактор…

– Наконец, господа присяжные заседатели, граждане, ненависть или презрение которых навлекло бы на меня обвинение в каком-либо действии, что по статье 367 требуется для состава клеветы, эти граждане в политических делах вообще больше не существуют.

– Потому что доктор Маркс их отменил! – съязвил Бёллинг.

– Потому что в этих делах, господин прокурор, – Маркс резко обернулся к Бёллингу, – существуют только приверженцы партий. И вы это прекрасно знаете. То, что навлекает на меня ненависть и презрение среди членов одной партии, вызывает любовь и уважение со стороны членов другой партии.

– Но существуют же общечеловеческие критерии, общепризнанные оценки, – то ли возразил, то ли спросил Кремер.

– Такие критерии и оценки, – в голосе Маркса проскользнула удивившая многих горечь, – станут возможны лишь в далеком будущем, но они немыслимы сейчас, в пору ожесточенной классовой борьбы. Чтобы далеко не ходить за примерами, обратимся к фигуре того же Цвейфеля.

– Господин председатель! – вскочил Бёллинг. – Я протестую! Я уверен, что подсудимый хочет нанести новые оскорбления господину обер-прокурору.

Председатель поколебался, его голова повернулась чуть-чуть вправо, потом чуть-чуть влево. Наконец он сказал: