Я все еще влюблен

Дункель, конечно, уже сожалел, что у него вырвалась возмущенная реплика. В его расчеты вовсе не входило полемизировать с Марксом, ничего хорошего для себя от такой полемики он не ожидал. И сейчас лучше было бы не отвечать, отмолчаться, скрыться за спиной сидевшей впереди красивой дамы с вуалью, но несколько ободряло то соображение, что здесь, в Кёльне, его почти никто не знает, ведь он из Эльберфельда, и потому он все-таки ответил:

– Какая тут разница? Что в лоб, что по лбу.

– Законы для того и пишутся, чтобы не валить все в одну кучу, – тихо, но так, что в зале услышали все, сказал подсудимый. – Кодекс Наполеона, который, слава богу, в Рейнской провинции еще не отменен, проводит четкое различие между клеветой и оскорблением. Вы можете это найти в статье 367. Клевета есть поношение, которое вменяет в вину тому или иному лицу вполне определенные, конкретные факты. А оскорбление – это поношение общего характера, обвинение не в конкретном действии или бездействии, а в каком-то пороке. Если я скажу: «Вы, господин Дункель…» – Маркс сделал паузу, чтобы все услышали и запомнили это имя.

Произнесенное неожиданно и презрительно при таком стечении публики в этом зале, где Дункель так хотел остаться инкогнито, оно словно плетью по лицу хлестнуло бывшего акционера. «Откуда он знает? – растерянно метались его мысли. – Неужели запомнил по единственному визиту в их редакцию?»

– Если я скажу, – каждым своим словом вдавливая бывшего акционера в кресло, повторил Маркс: – «Вы, господин Дункель, отняли у человека, который остро нуждается, пятьдесят талеров», а вы этого не делали, то в понимании кодекса Наполеона я возвожу на вас клевету.

– Господин председатель! – взвился Бёллинг. – Я протестую против подобных ораторских приемов!

– Господин прокурор, – вмешался защитник Шнейдер, – вам следовало протестовать, когда подсудимого перебили. А теперь он лишь дает разъяснения тому, кто его перебил.

– Протест отклоняется, – бесстрастно промолвил Кремер, твердо держа голову.

– Если же я скажу, – продолжал оратор так, будто все происшествие не имело к нему никакого отношения: – «Вы, господин Дункель, вор или изменник, у вас воровские или предательские наклонности», а на самом деле вы ангел во плоти, то я оскорбляю вас.

Все были удивлены еще больше, чем Дункель, когда Маркс назвал того по имени. А видя, как подсудимый отхлестал Дункеля, большинство присутствующих радовались сейчас не меньше, чем тот негодовал!

– Статья «Аресты», – Маркс говорил неторопливо, четко, казалось, он читал лекцию, – вовсе не бросает господину Цвейфелю обвинения в том, что он предатель народа или что он сделал некое гнусное заявление. Нет, в этой статье сказано: «Говорят, будто господин Цвейфель заявил еще, что в течение недели покончит в Кёльне с мартовской революцией, со свободой печати и другими порождениями злополучного 1848 года». Таким образом, господину Цвейфелю вменяется в вину вполне определенное заявление. Поэтому, если бы пришлось выбирать, какую статью нужно применить в данном случае, то следовало бы остановиться не на статье 222 – об оскорблениях, а на статье 367 – о клевете.

«Вам от этого легче не стало бы», – подумал про себя, но уже ничего не сказал вслух Дункель.

– Почему же прокуратура вместо статьи 367 применила к нам статью 222? – таким тоном, словно это имело чисто академический интерес, спросил Маркс. Но вдруг голос его стал жестким, и, впечатывая в мозги слушателей каждое слово, Маркс ответил на свой вопрос: – Потому, что статья 222 гораздо менее определенна и дает больше возможности обманным путем добиться осуждения человека, раз хотят, чтобы он был осужден.

– Господин председатель! – нетерпеливо воскликнул прокурор. – В интересах дела я прошу огласить статью 222.

– У вас нет возражений? – обратился председатель к защитникам.

– Никаких. Но, может быть, это сделает сам подсудимый? – ответил Шнейдер.

– Вы не против? – осведомился председатель у прокурора.

– Нет. В некотором смысле это даже полезно, – загадочно ответил Бёллинг, видимо рассчитывая поймать подсудимого на неточности перевода.

Маркс раскрыл кодекс Наполеона и сначала прочел по-французски, а потом перевел на немецкий:

– «Если одному или нескольким должностным лицам административного или судебного ведомства при исполнении… ими своих служебных обязанностей будет нанесено какое-либо оскорбление словами с целью затронуть их честь или их деликатность, то лицо, оскорбившее их таким образом, карается тюремным заключением сроком от одного месяца до двух лет».

При всем желании Бёллинг не мог придраться к такому переводу. Но он спросил:

– Что же вы находите в этой статье неопределенного, подсудимый Маркс?