на звёздном небе, между взмахами ресниц
седого бога — архитектора Вселенной.
Миг истечёт, и хрупнет тонкая слюда,
нахлынет смерть волной, дробясь о волнорезы…
И мне осталось лишь мгновенье, как всегда,
на жизнь — четырнадцатый подвиг Геркулеса.
Алиса, говорят, уже не та:
Страна Чудес давно её не манит,
и Зазеркалье помнится в тумане
теперь, спустя немалые года.
Алиса, говорят, уже не та…
Но до сих пор Алиса, как и прежде,
ждёт, отдавая должное надежде,
по вечерам — Чеширского Кота.
Заваривает крепкий чёрный чай
с мелиссою, лимонником и мятой,
блюдя обычай файф — о–клока свято –
и он приходит, словно невзначай:
изящен, ироничен, невесом,
как лёгкий иней на стекле оконном,
он серым распускается бутоном,
он проступает в воздухе, как сон.
Глаза — в глаза.
И так же, как вчера,
они свои неспешно разговоры
ведут, друг друга впитывая в поры
до одури. До смерти. До утра.
А утром мир за окнами ясней,
рассвет лучом к стеклу прижмётся липко,
растает Кот…
Но будет вместе с ней
его улыбка.
Как скажешь, кукушка. Не стану вступать с тобой в спор.
Ты очень щедра, обещая мне это столетье
взаймы без отдачи. Ну что ж, буду знать с этих пор
о том, что меня ожидает почти что бессмертье.
Как скажешь, кукушка. Как скажешь. Сто лет так сто лет.
Глоток из источника жизни излечит от жажды.
Сдам в кассу оплаченный некогда Смертью билет:
она подождёт — хоть, конечно, дождётся однажды.
Как скажешь, кукушка. Тебе, безусловно, видней
с твоей высоты, из листвы на вечерней опушке
случайного парка. Но всё-таки кажется мне,
что в этом пророчестве ты обманулась, кукушка.
Усталый дождь, рождённый в вышине,
состарившийся на пути оттуда,
меня ладонью влажной по спине
похлопал и пообещал простуду.
Он был огромен. Атомы его
в пространстве заштриховывали между
землёй и небом — силуэт кривой,
в искрящуюся втиснутый одежду.
Запущенный чахоточный больной,
комком грозы откашливаясь глухо,
он долго, сгорбившись, сидел со мной
на лавочке, и всё шептал на ухо
о том, что всё, мол, будет хорошо,
всё обойдётся, всё пойдёт как надо;
а после попрощался и ушёл,
оставив долгожданную прохладу.
Летят снежинки, вниз, к земле стремясь.
Ложатся, под собой скрывая грязь
на всей земле — сплошным листом бумажным.
Летят снежинки в сонной тишине,
и силуэт в распахнутом окне
одной из них становится однажды.
Летят снежинки. Человек летит.
Крик вдохом забивается в груди,
крик молчалив. Полёт многоэтажен.
Но так прекрасен падающий снег,
что даже падающий человек
как часть воспринимается пейзажа.
Кадр сменится — и станет он пятном
под одиноко слепнущим окном,
вкраплением в грязи осенней жидкой.
Кадр сменится… Но, может быть, сейчас
он в первый и последний в жизни раз
себя на миг почувствовал снежинкой…
Остаётся совсем ничего у нас,
все копилки пусты на треть:
три пригоршни непроизнесённых фраз
и не брошенных взглядов медь.
Только взгляды опять раздадим не тем,
и растают слова, как снег.
В ледяном одиночестве, в пустоте
кое-как доживём свой век.
После нас соберут все обломки слов,
затупившихся взглядов лом,
усмехнувшись, вздохнут: небогат улов! –
да и выбросят за углом.
Вот и всё, что останется здесь от нас
разлагаться, гнить и ржаветь:
три пригоршни непроизнесённых фраз
и не брошенных взглядов медь.
Мы полжизни прошли уже, полпути,
нам осталось совсем чуть — чуть.
Мы сумеем друг друга ещё найти,
дети странностей и причуд,
мы пойдём по дороге, что прямо вверх
уведёт нас за облака…
Нам отмерянный слишком короток век –
ну так где же твоя рука?!
Рифмую мир с собой. Который год
пытаюсь снова отыскать и снова
заветное, созвучное с ним слово,
что вмиг меня избавит от невзгод.
Размер железно выдержан и строг –
и вот, надеясь на счастливый случай,
я лучшее ищу среди созвучий
для связки окончаний наших строк.
Себя рифмую с миром. В сотый раз
пытаюсь втиснуть в строф своих квадраты
негнущиеся массы угловатых,
в строку не умещающихся фраз.
Но все попытки тщетны и мертвы,
мечта же о созвучии — химера:
мир моего не признаёт размера,
ведь он написан прозою, увы.
Уходит солнце с неба прочь
в объятья темноты.
Я на окне рисую Ночь
карандашом простым.
День подмигнул закатно мне,
собрался и ушёл.
Я Ночь рисую на окне
простым карандашом.
На бледное лицо стекла
штрихи морщин кладу –
и вот уже ночная мгла
струится в пустоту,
и на разглаженном окне,
как сумеречный бред,
до судорог знакомый мне,
является портрет.
В оконной раме — холст стекла,
подсвеченный луной,
и отражают зеркала
написанное мной.
Стою у тёмного окна
и с холодком в груди
гляжу, как на меня Она
задумчиво глядит.
Мой труд, я знаю, обречён:
вот — вот придёт рассвет
и мягким солнечным лучом
сотрёт Её портрет;
но снова канет день во тьму
за западной чертой –
и в руки я опять возьму
свой карандаш простой.
Спи. Этой ночью ты можешь уже поспать.
Дарит судьба нам сегодня последний шанс:
не повторится и не повернётся вспять
ночь, что осталась одна на двоих у нас.
Спи, и пускай не тревожит тебя рассвет.
Пусть исчезают мгновенья, уходят прочь –
знай, что пройдут ещё тысячи долгих лет,
прежде чем сможет закончиться эта ночь.
Спи. Наши ангелы чутко твой сон хранят.