фонарик мой — свети!
В воду камень упал…
В воду камень упал, как нередко бывает такое.
В топком илистом дне он зарылся, подобно другим.
Взволновалась вода, на мгновенье лишившись покоя –
И пошли расходиться от места паденья круги.
Камень скрылся из виду. Исчез, как видение, камень.
Он укрыт так надёжно, как будто совсем его нет –
Но о нём по воде всё расходится память кругами,
И ещё не исчез до конца им оставленный след.
И, быть может, древесный листок, захотевший поплавать,
Покачнётся слегка на догнавшей его вдруг волне –
И потом ещё долго хранить будет светлую память
О неведомом камне, лежащем на илистом дне…
На рассвете проснёшься, ужаленный Солнца рапирой,
липкий сон отскребёшь от лица еле-еле — и вновь
обречённо отправишься взаимодействовать с миром,
чужеродной частицей вторгаясь в его плоть и кровь.
Возвратишься привычно в крови, волоча еле ноги,
чуть покачиваясь — стебельком на промозглом ветру –
и весь вечер вновь будешь зализывать раны в берлоге,
чтоб готовым быть к взаимодействию с миром к утру.
Осенняя вечность
У осени янтарные глаза.
И золотисто-жёлтая коса.
Опавшею листвою на ветру,
вращаясь, кружит осень по двору.
Я подхожу к окну — и всякий раз
встречаю взгляд её печальных глаз.
Я отхожу — она мне смотрит вслед.
Одна и та же осень. Много лет.
Наверное, мой мир сошёл с ума:
когда-то прежде в нём была зима –
и снег, белее белых покрывал,
собою мир продрогший укрывал;
потом весна царила — и тогда
текла повсюду звонкая вода…
Но так давно зелёный летний зной
подёрнулся осенней желтизной!
От осени теперь спасенья нет:
размазан по пространству жёлтый цвет,
багрянцем крови истекает двор –
лист, падая, прицельно бьёт в упор.
Рождаются секунды меж ветвей
и умирают шорохом в листве:
застыло время, словно монолит,
здесь осень безраздельная царит.
Наверно, осень всё же не вовне.
Наверно, осень всё-таки во мне,
и отраженье вижу я в окне
того, в моей что скрыто глубине.
Играет осень, видимо, со мной,
и за окном пейзаж совсем иной,
но мне всё так же затмевает свет
одна и та же осень. Много лет.
Тёмный омут
Тёмный омут — и тих, и глубок.
В нём, сливаясь с неспешной рекой,
обитает отшельником бог,
отошедший от дел на покой.
Он устал. Он бы мог, но не стал.
Он был лишним на общем пиру –
и, оставив пустым пьедестал,
бог тем самым закончил игру.
Свой хрустальный надзвёздный чертог
променял он на омута дно,
только даже отрёкшийся бог –
он и в омуте бог всё равно.
Тихо шепчет молитву волна,
непростую покоя судьбу.
Распрямилась у бога спина
и разгладилась складка на лбу.
Ущипнёт он русалку за хвост,
водяному протянет ладонь.
Он теперь в обращении прост,
выбрав сразу же правильный тон.
Не свершится здесь воля его,
не раскатится здесь божий глас,
и никто не прочтёт ничего
за прищуром внимательных глаз.
Добровольно покинув зенит,
обитает отшельником бог,
и секрет его свято хранит
тёмный омут, и тих, и глубок.
Песок прибрежный выглажен волной.
Листом бумажным он передо мной
лежит, и гладь песчаная чиста. Я
решаю уравненье на песке –
строку плюсую буквами к строке,
стихотворенье в сумме ожидая.
Но набегают волны на песок,
легко ступая с пятки на носок.
Податлива песчаная основа –
и море гибким ластиком воды
стирает рукотворные следы
с песка, его разглаживая снова.
Я вижу звуки
Я вижу звуки, вижу наяву.
Я вижу, как по воздуху плывут
они. Я их всей кожей осязаю,
когда они, как копьями пронзая
меня — в мой мозг пытаются войти,
и лезут в ноздри, и в глаза, и в уши,
и оглушают, и слепят, и душат
меня все эти звуки во плоти.
Я вижу звуки — и они близки
настолько, что мне давят на виски.
Отчётлив звук и выпукло — рельефен,
подобно выступам на барельефе;
имеет он объём, и тон, и цвет,
остроуголен и монументален
и обладает множеством деталей,
которым и названья даже нет.
…Но стихнут звуки вдруг — и тишина
пьянит не хуже доброго вина.
Ненадоедлива и бессловесна,
и мыслям в тишине отнюдь не тесно
извечный свой круговорот вершить.
Я время провожу в компаньи с нею,
и с каждым днём всё больше и сильнее
моё желанье пребывать в тиши.
Мой Ангел
Мой Ангел нем. Безмолвен Ангел мой,
молчания обетом будто связан.
Бреду, подобно нищему с сумой,
наполненной страданьями, по грязи
пути, что Свыше предначертан мне,
и к Ангелу взываю в исступленьи –
но тонут в равнодушной тишине,
не вызвав отклика, мои моленья.
Незрим мой Ангел, и от глаз моих
с надёжностью сокрыт. Так мгла ночная
небесного светила ясный лик
от глаз людских до срока укрывает.
Но утром всё же явится оно
пред взорами людей во всём блистаньи;
а я того не ведаю, со мной
мой Ангел — или Он меня оставил…
Но в час, когда гнетущею тоской
мой мозг охвачен, словно зимней стужей,
и воздух давит гробовой доской,
и мысли в суете тревожной кружат,
вдруг рухнут вставшие сплошной стеной
напасти, и рассеются тревоги –
и я пойму тогда, что Ангел мой
хранит меня на жизненной дороге…
Я падал в небо, словно в бездну вод.
Морская глубь весьма с небесной схожа.
Я наблюдал, как облако плывёт,
я осязал его касанья кожей.
Я восходил звездой на небосвод.