Я вернусь в твою жизнь

— Какое именно? — поднимаю брови, невозмутимо глядя на него. — О разводе? Претензию на клинику? Заявление в полицию?

— Ты меня понял, — говорит сквозь зубы, будто плюётся.

“Щенок” добавить забыл.

Только, пап, не щенок я тебе больше. Хватит с меня. Устал.

Заебался.

— А ты озвуч. А же тупой, помнишь?

— Зарина — дочь моего парнёра, если ты запамятовал. У меня уже проблемы, он вчера мне звонил. Она там истерит ему, а он мне, ещё и угрожает. А у меня ещё одна сделка с испанцами на носу.

— Ну так то у тебя проблемы, не у меня, — пожимаю плечами.

— Семён, я бы на твоём месте… — откидывается на спинку кресла и прищуривается. Вижу, что желчь из него так и выплёскивается, заляпывая своими ядовитыми каплями всё вокруг.

Неужели за столько лет он так и не понял, что мне лично на него совершенно плевать. В данным момент разница с последними годами лишь в том, что мне не плевать на самого себя. Появились причины, да, не плыть по течению.

После побега Адамовны у меня сгорел предохранитель, и я отпустил руль. Куда несло, туда и несло. По течению. И на дно бы потянуло — да и похер.

Но теперь у меня появился смысл стряхнуть пыль со старого сундука по имени Семён Радич. Потому что там, в глубине, всё ещё, как оказалось, бьётся сердце.

— Иначе что, пап? — зеркалю его положение, тоже опираясь спиной на спинку. — Чем ты меня попытаешься шантажировать в этот раз? Арину Вера у тебя отсудила, рыжая сучка, дочурка твоего парнёра, не беременная. Нам и суд не нужен был для развода — она шлюха и преступница, жила с любовником, подкупила должностное лицо в клинике и использовала биоматериал без разрешения хозяина. Это преступление.

— О, ты никак юриспруденцию вспомнил…

— Так ты сам меня шантажом там учиться заставил. Ты вообще всё делаешь шантажом, пап. Тебе это ни о чём не говорит?

— Просвети, — складывает руки на груди.

— Ну, к примеру, назови хоть одного человека из нашей семьи, кто бы по собственному желанию сел с тобой за стол ужинать? С самого детства: не будешь посещать семейные ужины — не пойдёшь гулять, на тренировку, репетицию. Не явишься на светский приём — отберу тачку, лишу денег. Меня, Веру, даже мать — только шантажом и угрозами ты можешь склонить к взаимодействию с тобой. А тех, кто пытался воспротивиться, ты лишал самого важного и дорого.

— Бред, — усмехается. — Это вы все трётесь рядом с кормушкой. Тянете и тянете с меня. Взамен могли бы хотя бы создать видимость приличной семьи.

— Видимость, — усмехаюсь. — Это всё, что тебе надо? Да ты же у дочери собственной ребёнка отобрал, чтобы держать её рядом, папа, — качаю головой, в очередной раз пытаясь в принципе вдуматься в этот треш. Уже который год силясь понять — за что он так? — Ты правда думаешь, что хоть кто-то из нас испытывает к тебе тёплые чувства, папа?

Как же по-разному может звучать это “папа”. Моё язык жжёт, слюнуть хочется. И Настино… то самое, первое, совсем недавно произнесённое. Такое невесомое, такое лёгкое, вкусное, несмелое, с лёгким предыханием…

Такое… за которое мир к её ногам положить хочется.

И уж точно сделать всё возможное, чтобы никогда из её уст оно не превратилось в это горькое и жгучее. Которое хочется запить крепким алкоголем, чтобы заглушить отвратный привкус.

Я в то мгновение, когда она, перед кабинетом врача, осторожно взяла меня за руку и посмотрела с бесконечным доверием в глаза, тогда понял, что сделаю всё возможное, чтобы быть для неё лучшим отцом на свете. Не таким, как мой для меня и Веры.

— Всегда есть, чего лишить тебя, щенок, — маска деланного спокойствия слетает. Лицо отца краснеет и начинает блестеть. Вена на лбу вздувается. Он сначала приподнимается в кресле, чтобы швырнуть в меня эту фразу, а потом грузно садится обратно. Смотрит зло, с ненавистью. И как же без любимого “щенок”? Я уж было и заждался. — Всё потеряешь! Всё! Потому что всё, что ты имеешь, моё!

Внутри абсолютное спокойствие. Его очередная психологическая атака не вызывает абсолютно никаких эмоций. Я будто в стеклянной колбе, и всё, что он бросает в меня — отскакивает.

Я уже все решения принял. Пусть угрожает сколько хочет и чем хочет.

— Вылетишь как пробка из фирмы! Моей фирмы! Что у тебя есть? Ничего! Голый! Босый! Тебе под тридцатник! Долго протянешь без меня?

— Вот и проверим.

Поднимаюсь и вытаскиваю из кармана сложенное пополам, написанное заранее заявление. Старательно расправляю и кладу отцу на стол.

Тот замирает и опускает глаза, читает, а потом кривится.

— Понты это, Сёма. Неделю даю — прибежишь с протянутой рукой. Ты, засранец, ещё пожалеешь об этой выходке.

— Да пошёл ты, папа, — склоняюсь и говорю тихо.

А потом будто глохну. Грохот оков заставляет стены вокруг содрогнуться. Они падают на пол со звоном, и становится вдруг так легко-легко. И дышать хочется полной грудью. И улыбаться.

Что я и делаю на прощанье.

— Пока, — бросаю напоследок и выхожу из кабинета. — Танюша, салют, — подмигиваю секретарше. — Валила бы и ты отсюда.

— До свидания, Семён Владимирович, — кивает секретарша отца, глядя круглыми глазами. Жаль её, сейчас же отец на ней первой отыграется.

— Таня! — слышится уже сзади.