Я в степени n

Так начиналась часть, озаглавленная мною «Возможное невозможное». Тоже, кстати, есть где разгуляться последователям Фрейда. Не о белой комнате эти несколько слов – суть моей земной жизни они выражают. Не свет, но и не темнота, серединка на половинку, не пойми что. Сереньким я жизнь прожил, как все… Воистину человек – плод компромисса. Она согласилась, он в нее вошел, уговорил, пообещал что-то, и появился на земле новый человек. Как появился, так и живет, обещает разные вещи себе и другим, уговаривает себя, что не совсем еще пропащий. Лавирует… Лавировали, лавировали, да не вылавировали и попали в это странное место. И встретили там брата своего, Водилу. И полюбили его, и пожалели больше, чем себя, и выход в нем надеялись найти, а нашли только вход. Проклятый вход в белую комнату, на проклятом мосту, словно в насмешку над несбывшимися надеждами названном Крымским.

Я думал, ничего мучительнее описания своей собственной жизни уже не будет. Стыд-то какой… Оказалось, есть. Пальцы мои массировали русский алфавит на клавиатуре ноутбука, и на них капали слезы. Жалость еще мучительнее стыда, жалость выше любви, все в ней есть – и любовь, и стыд, и еще нечто, заставляющее голеньким выходить за пределы собственного «я», озираться испуганно, дрожать, но стоять, стоять, стоять… Не любви людям не хватает, а жалости. Только горькое это лекарство и опасное. Бывает, умирают от него люди. Говорят, один даже пару тысяч лет назад на кресте, в страшных мучениях скончался из жалости и сострадания к человечеству. Теперь на каждом углу висит. Приговорили его безжалостные люди к вечной муке, к вечному, до наших дней умиранию. Я не он, я не умер и не воскрес, лишь слезы падали на мои пальцы, массирующие русский алфавит. Водилу я писал в хлам пьяным… Много раз хотел бросить – горько, невыносимо, страшно, но то ли внутренний голос, то ли голоса из мерцающих белых стен шептали мне: «Нельзя, массируй, хорошо массируй алфавит, если он останется довольным, может, и выберешься отсюда…»

Последняя часть текста начиналась словами: «Я не знаю, как это написать». Близился финал, а идей по поводу сотого или сто первого варианта счастливого Вити Соколовского не было никаких. Страх переродился в ужас, я действительно не знал, как это написать. В спину меня жгли взгляды моих братьев. Как выяснилось, надежда тоже может жечь…

От ужаса больше и чтобы не думать о близком конце, я стал писать Чекиста. Это оказалось труднее всего. Его я ненавидел. Ненависть усугублялась тем, что ненавидеть по-настоящему можно только себя. А Витя-Чекист и был мною. Я узнавал свои, мягко говоря, неприятные черты. Упертость, догматизм, нетерпимость и непробиваемое чувство собственной правоты. И от этого ненавидел еще сильнее. Виски уже не помогало, да и надобность в нем прошла. Ненависть – энергетически очень сильное ощущение. Даже слабенькая ненависть сильнее большой любви. От любви человек становится жалостливым и мягким, от ненависти крепчает. Ни одна война не была выиграна любовью, а ненавистью – все.

Не в силах совладать с собою, я вставлял в рассказ Вити-Чекиста свои комментарии. Не помню, были ли они у меня, когда он появился в этой потусторонней реальности. Может, и не было… только одна чистая, без примесей, ненависть, не позволяющая возникнуть даже намеку на отвлеченную мысль, на нейтральное, не связанное с ней чувство.

Я барабанил по клавиатуре так, что несколько раз из нее вылетали клавиши. Однажды я даже швырнул ноутбук в белую, мерцающую стену. Он возвращался, он всегда возвращался… Как бумеранг – вновь целенький и новенький – оказывался передо мной на столе и издевательски мигал экраном.

Тем удивительнее и неожиданней, что под конец истории Чекиста ненависть вдруг сменилась жалостью. Даже Водилу я так не жалел. Ужасное наказание намного превзошло ужасные грехи. Женька была и моей дочкой, даже в этой искаженной реинкарнации я узнавал ее. И любил. И представил, просто на секунду представил…

Я понял Чекиста до конца. Да он и сам себя понял через это наказание. И пришел на Крымский мост, как все мы. И братом мне стал. Самым непутевым и заблудившимся, но все равно братом…

Эмигранта я писал по инерции. Ничего нового – стыд, любовь, ненависть, жалость. Простите меня, мои остальные братья, за то, что о вас я не сказал ни слова. Мы все ходили по одному и тому же замкнутому кругу. Все любили, стыдились, жалели и ненавидели. Это и есть человеческая жизнь. Грустная она очень, но в этом не вы и не я виноваты. Так задумано кем-то, у нас с вами и своих грехов хватает. Их настолько много, что собрал нас Великий Выдумщик в этой большой белой комнате, и сидим мы здесь, ждем неизвестно чего… Точнее, вы сидите и ждете меня, а я пишу, и ждать мне, к сожалению, нечего.

* * *