Я в степени n

…Чушь какая-то! Что, вот так прям и начать, без подготовки? С места в карьер, вспомнив тот несчастливый вечер, когда бухой возвращался домой и подрался с глупым мальчишкой на «Мерседесе»? Да нет, тривиально, просто слишком, нехудожественно. Я удаляю фразу, потом снова пишу и снова удаляю. Черт возьми, и здесь муки творчества! Уж здесь-то могло бы и не быть. Здесь и так мук хватает… Нет, надо с чего-то хорошего. Ведь было же в жизни хорошее? А что, если с прошлого начать, издалека, с обожаемых бабушки и дедушки, например? Прошлое объединяет. У нас на всех были одни Муся и Славик. Мы проросли из них, как яблонька из маленькой косточки внутри спелого плода. Некрасивая яблонька получилась, кривая и кособокая, а плод был замечательный, ничто, как говорится, не предвещало… Но тем не менее, несмотря на свою разнонаправленную кривизну, мы все любили их и признавали их великую жизнь образцом для подражания. Своей точкой отсчета.

…Нельзя. Не получится. Великие они слишком были люди. Собственная жизнь – особенно на контрасте с судьбой Муси и Славика – кажется мне мелким, не стоящим внимания, позорным недоразумением. Пальцы не хотят шевелиться, я набиваю на клавиатуре несколько строк и тут же удаляю их. Набиваю – удаляю… Набиваю и набить не могу…

Так продолжалось до тех пор, пока я не заметил стоящую за белым ноутбуком литровую бутылку «Чиваса». Откуда там взялся вискарь? Ума не приложу, ведь не было же… А впрочем, о чем это я? Откуда взялись в белой комнате мои несчастные братья, да и я сам, – вопрос гораздо более интересный. Но он меня тогда уже не волновал. Привык. Человек ко всему привыкает, а вот появление виски поразило сильно. Помню, еще подумал: «Маловато на сто человек – литр, по десять грамм в рыло получается, только понюхать. Издеваются, что ли, опять?» С трудом одолев собственную жадность, я предложил братьям выпить. Они отказались.

– Ты писатель, – сказали, – ты пишешь, тебе нужнее.

Ни одному гонорару в своей жизни я не радовался сильнее! Сделал несколько глотков и уже совсем не удивился, обнаружив под рукой пачку сигарет, зажигалку и пепельницу. Закурить братьям я не предложил: как только присосался к бутылке, увидел, как они отвернулись. Они шли на жертвы, бедняги, вели себя тихо, даже не перешептывались, благородно уступили мне два самых любимых нами вида ядов. Они надеялись, что я спасу их. У меня такая уверенность отсутствовала, но не писать после их благородного жеста было бы свинством. Алкоголь помог преодолеть стыд, и я снова набрал на клавиатуре фразу, с которой начинался рассказ о моей так глупо просранной жизни:

«Вот здесь остановите, пожалуйста, я выйду»

* * *

Любой психоаналитик по одной этой фразе догадался бы, насколько мне не хотелось писать о себе. Но я не психоаналитик, я пил не заканчивающийся в бутылке виски, курил по полпачки сигарет в час и писал. Вообще-то я не люблю творить бухим. В процессе кажется, что гениально, а перечитаешь на следующий день – муть. Удалять приходится. Письменная речь пьяного человека похожа на устную. Заикается, спотыкается, смазывает звуки и смыслы. Только Чарльзу Буковски удалось превратить сорокаградусную кашу в стиль, но он философ от алкоголизма, а я при жизни даже нажраться до беспамятства не сумел ни разу. Куда мне с ним тягаться… С другой стороны – текст, создаваемый в белой комнате, романом не являлся ни по каким признакам. Путаный сюжет, один, хоть и распадающийся на сотню частей, герой, а главное – полное отсутствие художественного вымысла и предельная, крайне вредная для романа искренность. Все писатели хитрые подлецы, все обманывают наивного читателя, ради красного словца и лихого поворота сюжета не жалеют не то что отца, весь мир уничтожить могут! А не обманешь – не продашь, правда никому не интересна, люди и без писателей знают, что жизнь – дерьмо, что жена или муж живут с ними по привычке, а не из-за любви, которая неизвестно еще, была ли. И дети, скорее всего, забудут их на следующий день после похорон, увлекшись дележом скромного наследства. И смысл их мучительной (почти у всех она мучительная) жизни повиснет в воздухе, так никогда и ни во что не воплотившись. Основа любого романа – сладкая, утешительная ложь. Только врать мне было нельзя. И правда не гарантировала результата, а уж ложь…

Не роман этот текст и даже не исповедь – соломинка хрупкая, за которую ухватились две сотни рук, последняя надежда…

Я отхлебывал виски, барабанил без перерыва по клавиатуре и не перечитывал написанное. Текст как жизнь. В жизни исправить ничего невозможно, и в тексте тоже. На одном дыхании и едких алкогольных парах, зажав нос и зажмурив глаза, я описал свое глупое существование до смерти и перешел к потустороннему миру.

«Свет… нет не свет, но и не темнота…»