Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды

Стены гостиной были увешаны фотографиями в рамках. Рамки были разные: из ракушек, из обтянутого бархатом дерева, металлические, а одна даже из пробок. Тут были и продолговатые рамки, вмещавшие несколько фотографий, и большие резные рамки, в одной из которых был снимок бородатого мужчины свирепого вида, опиравшегося на маленький столик перед водопадом. Это был дедушка Маршалл. На другой фотографии в большой рамке были старая дама в черной кружевной шали, сидевшая в неестественной позе на скамье в беседке из роз, и худой мужчина в узеньких брюках — он стоял позади, положив руку ей на плечо, и с весьма суровым видом глядел в объектив.

Эти два неулыбчивых человека были родители моей матери. Отец, глядя на эту фотографию, неизменно повторял, что у дедушки колени большие, как у жеребенка, но мать утверждала, что всему виной узенькие брючки. Мне при взгляде на фотографию прежде всего бросались в глаза дедушкины колени, и я начинал думать о жеребятах.

В гостиной отец всегда сидел за книгой. Он читал «Невиновен, или В защиту горемыки» Роберта Блэчфорда и «Мою блестящую карьеру» Майлс Франклин. Он очень любил эти книги, которые ему подарил Питер Финли, и часто о них говорил.

Он не раз повторял:

— Люблю книги, которые говорят правду; по мне, лучше огорчиться от правды, чем развеселиться от лжи; пропади я пропадом, если это не так.

Он пришел из конюшни, где задал лошадям корм, сел в кресло, набитое конским волосом (когда я пристраивался на нем, волос колол меня через штаны), и сказал:

— В мешке сечки, который я купил на днях у Симмонса, полно овса. Давно мне не попадалось такого удачного мешка. Он говорит, что это солома старого Пэдди О’Лафлена. — Отец улыбнулся мне. — Как тебе нравится дома, старина?

— Ох, хорошо, — сказал я.

— Еще бы, — заметил отец. Он стал снимать свои штиблеты, и на лице его появилась гримаса. — Немного погодя я покатаю тебя по двору и покажу щенят Мэг.

— Почему бы тебе не купить еще сечки, пока ее всю не распродали? — предложила мать.

— Я так и думаю сделать. Скажу, чтобы Симмонс оставил ее за мной: овес у Пэдди с коротким стеблем, кустистый.

— Когда мне можно будет снова походить на костылях? — спросил я.

Мать напомнила:

— Алан, доктор сказал, что ты должен ежедневно лежать по часу.

— Нелегкая это будет задача, — проворчал отец, разглядывая подошвы своих штиблет.

— Ничего не поделаешь.

— Это верно. Не забывай, Алан, каждый день ты должен немного лежать. Но и на костылях ты сможешь ходить ежедневно. Я сделаю на ручках мягкую обивку из конского волоса. Ведь сейчас тебе от них больно под мышками?

— Больно.

Держа перед собой штиблету, отец быстро посмотрел на меня: во взгляде его была озабоченность.

— Пододвинь свое кресло к столу, — сказала ему мать.

Она подкатила мою коляску поближе к отцу, выпрямилась и улыбнулась.

— Что ж, — сказала она, — сейчас у нас снова в доме двое мужчин, и мне уже не придется так много работать, как раньше.

Глава 11

После обеда отец повез меня в моей коляске по двору. Когда мы подъехали к клетке Пэта, я с беспокойством подумал, что пол ее нечищен и что надо им заняться; потом я посмотрел на Пэта: старый какаду сидел нахохлившись на жердочке и пощелкивал клювом — я хорошо знал этот звук. Я просунул сквозь сетку палец и почесал его опущенную головку; на пальце осталась белая пыльца от перьев, и я ощутил запах попугая, неизменно напоминавший мне о малиновых крыльях, мелькающих в зарослях. Пэт осторожно захватил мой палец своим крепким клювом, и я почувствовал быстрые упругие прикосновения сухого, словно резинового язычка.

— Эй, Пэт, — сказал он моим голосом.

Королевский попугай в соседней клетке все еще прыгал взад и вперед на своем шестке, но Том — мой опоссум — уже спал. Отец вытащил его из маленького темного ящика; Том открыл свои большие спокойные глаза, посмотрел на меня и снова свернулся калачиком в ладонях отца.

Мы направились к конюшне, откуда доносилось фырканье лошадей — им в ноздри набилась сечка — и громкие удары копыт по неровному каменному полу.

Нашей конюшне было не меньше шестидесяти лет, и казалось, что она вот-вот рухнет под тяжестью своей соломенной крыши. Она наклонилась набок, несмотря на то что была подперта стволами кряжистых эвкалиптов с развилиной наверху, на которых покоились балки крыши. Стены были сделаны из горбылей, изготовленных из спиленных по соседству деревьев, и сквозь щели можно было заглянуть в темное помещение, где пахло конским навозом и пропитанной мочой соломой.

Привязанные веревками к железным кольцам в стене лошади склонялись над кормушками, которые были выдолблены из целых бревен и обтесаны топором.