Я — Степан Разин

Разбили Акая Боляева, моего друга и брата, которого лучше знали по прозвищу Мурзайка, потому что он сам из дворян, сын мурзы, как и Карачурин, а вот встали же на сторону народа. Даже неизвестно в точности, сколько его мордвы полегло под Алатырём — бой с Юрием Барятинским был жарким. С остатками войска Мурзайка ушёл в леса, а в середине декабря люди Барятинского настигли его и схватили. Нет больше славного атамана, вечно улыбающегося, свободолюбивого человека — мурзы Акая Боляева, казнили его смертью лютой — четвертовали.

На слободской Ураине хозяйничал зверь Григорий Ромадановский — сёк руки и ноги, вешал почём зря. Оттуда спешно отходили разбитые сотни Минаева, Черкашенина и моего брата Фролки.

Испуганные бояре теперь люто мстили, зверствовали, пытались кровью заглушить свой страх, отомстить холопам, осмелившимся их ослушаться: вырезали сотни ни в чём не повинных крестьян, выжигали деревни и сёла, рубили руки и ноги, жгли глаза, клеймили. Свой путь бояре обозначали залитыми кровью площадями городков и виселицами, на которых гроздьями висели повешенные. Даже земля, казалось, отрыгивала кровью да трупным запахом, словно не могла в себя столько всего впитать…

Но, несмотря на всё, ещё десятки тысяч крестьян хоронились в лесах со своими бесстрашными атаманами, уничтожая рыщущие дворянские отряды, отбивая обозы. Война продолжалась — ещё не было побеждённых и победителей. Война продолжалась не на жизнь, а на смерть…

— Всё, Фёдор, больше так сидеть я не могу! — я снял с плеч и бросил на лавку кунтуш, встал посреди комнаты и огляделся: на стенах ковры, добытые в Фарагане, на полу тканные половики, большая печь с палаткой и трубой.

Слышен треск горящих поленьев, запах смолы — изба жарко натоплена. Окна затянуты тонко скобленым бычьим пузырём. За столом сидит Фёдор Шелудяк в простой, грубой белой рубашке. Локти лежат на голубой скатерти. В стороне на столе стоит большое блюдо с жареными чебаками, кувшин с мёдом. Я подошёл к окну — здесь было ясно слышно, как завывает на улице метель.

— Хватит — засиделся я у тебя!

— А чем тебе здесь плохо?! Подлечись, отогрейся — сейчас не время воевать. Вот дождёмся до весны и вместе ударим по боярам, дойдём до самой Москвы.

Было слышно, как Фёдор наполнил кубки. Я повернулся к своему старому есаулу:

— Нет, Фёдор, сидя в такой избе за столом, можно всё забыть. Завтра я уезжаю.

Шелудяк нахмурился:

— Ты сам знаешь, батька, почему я здесь сижу.

— Знаю — тебе город доверил. Вижу, что хорошо его смотришь, но не могу сидеть на месте. Не могу. Пойду на Дон и буду готовить казачье войско к весеннему походу. Навещу Корнилу и Самаренина — чую, домовитые камень за пазухой держат. Ещё раз попробую связаться с запорожцами, пошлю письмо Серко.

— Лучше бы ты здесь остался.

— Не волнуйся — людей своих тебе оставлю, — я сел за стол.

— Зачем мне люди?

— Тебе они нужнее — город сохранить. Я на Дону себе новых быстро найду, — я поднял кубок. — Завтра же возьму сотню и отправлюсь на Дон, навещу жёнку свою Олёну Микитишну — небось, забыла мужа. Говорят, мой старший, Гришатка — почти казак…

Я замолчал, за войной было не до семьи и не до детей. Забыли меня, а может, и не нужен стал…

— Проверим, — я вновь поднял кубок. — Давай, Фёдор, выпьем за вольный наш Дон, за нашу боевую удачу и за скорый поход на Москву!

— Давай, атаман, позвеним кубками!

Наутро я уехал… С Фёдором Шелудяком так и не удалось больше свидеться.

* * *

Рядом со мной бросили снятое с дыбы тело брата.

— О-охх, — слабо простонал Фрол.

О нас забыли — дьяки и бояре шептались в углу.

— Потерпи, братуха — немного нам уже осталось, — прошептал я. — Вечер и ночь — завтра трогать не будут.

— Ох, Степан, как я тебя ненавижу — из-за тебя ведь всё!

— А, может, если бы ты взял Коротояк, то не были бы мы нынче в пыточной?!

— Всё из-за тебя… И муки мои… О-охх! — стонал Фрол.

— Никто не знал, как всё кончится. Ты неплохо попил и погулял… Не мы бы, так Василий Лавреев или Фёдор Шелудяк подняли людей. Накипело в сердце, вылилось народной кровушкой, перехлестнуло через край и залило Русь-матушку. Правда у людей везде одна, будь то в Исфагани, у басурман или на Руси — никто ни на кого не должен гнуть спину. Воля для всех одна.

— Молчи, Степан, тяжко мне. Умираю я.

Я рассмеялся:

— Разиных не так-то легко погубить.

— Не хочу я умирать — почему я должен из-за кого-то умирать?

— Потому, что они умирали за тебя. Никто тебя, Фрол, насильно не звал — ведь мог остаться с Корнилой и Самарениным в Черкасске. Не за крестьян и казаков ты здесь отвечаешь, а за себя.

— Всё из-за тебя, все муки.

— Слабак ты, Фрол, — худой из тебя казак вышел.

— Куда уж мне до тебя и Ивана. На тебе кровь наших семей: жён и детей из-за тебя Корнила приказал всех вырезать.

— Боятся корень Разиных. Жалею — надо было в самом начале кончить крестничка.

— Молчи, Степан, лучше покайся.

— В чём мне каяться? Только в одном, что мало боярского да дворянского семени извёл — скинул с раската или с каменьями за пазухой отправил на дно Волги. Наши Васька Ус и Фёдор Шелудяк ещё потрясут Астрахань и Царицын, пошарпают воевод, поднимут людей.