Я - Русский офицер!

— А, сучара, не любишь, получай!? Не любишь, когда тебя русским свинцом целуют! — заорал Фескин, видя, как по передовой, разлетелись от взрыва обломки сбитого им пикировщика.

В тот момент он еще не понимал, да и не сознавал, что сбитый из пулемета самолет, это был уже настоящий подвиг. Звук боя в этот момент словно куда-то провалился, накрывая Ферзя ватным одеялом. Фескин ничего не слышал. Лишь какой-то странный глухой звук доходил сейчас до его мозга через все тело, через ноги, через землю.

Словно сквозь толщу тяжелого густого желе кровавого боя, он истошно проорал, даже не слыша самого себя:

— Вааааааська, к оррррружию!

Молоденький солдатик, приваленный бревном и засыпанный песком, после его звериного крика поднялся через силы на колени. Он будто бы вылез из самой преисподней. Песок, щепки от бревен, сыпались с его плеч на пол блиндажа, и он, качаясь от контузии, встал во весь рост и посмотрел на Сашку лишенными страха, черными от копоти и пыли глазницами. В этот миг Ферзь заметил, что в его глазах не было ничего…

Пустота… Отрешенность…. Не было ни страха, ни инстинкта того самого самосохранения… Была какая-то звериная и совсем нечеловеческая ярость и жуткая ненависть к врагу. И был в его глаза дух…Тот дух, которого не знали, да и не могли знать проклятые немцы. Тот дух, которым гордилась Россия во все времена…

Васька, словно что-то забыв, нагнулся и, подняв с пола присыпанный песком пулемет, развернул свои плечи. Он будто заново вырос. Вырос, словно былинный герой из русской сказки, и, держа пулемет за ствол, сделал свой шаг в бессмертие.

Армада немецких танков, сотрясая землю, уже двигалась в сторону передовой. «Тигры», толстолобые «Фердинанды», приостанавливаясь, грохали пушками, выплевывая тяжелые снаряды в сторону позиций штрафбата. Вновь, выпустив клубы черного дыма, они ползли на Фескина, стараясь своими гусеницами втоптать в землю-матушку простого русского солдата Александра Фескина.

Сашка, перехватив у Хвылина пулемет, просунул его между развороченных бревен, ожидая появления пехоты. Звон постепенно ушел, и до его слуха донеслись звуки.

— Ты как!? — спросил он Ваську Хвылина, почти проорав ему в ухо.

— Нормалек! Я, Саня, оклемался! Кажется, чуть контузило!? — сказал он, глазами выискивая в песке свою трехлинейку.

— Не ссы, пацан, будем живы! — сказал Фескин, подтаскивая к брустверу коробки с дисками и бутылки с зажигательной смесью, — Сейчас малость порезвимся…

Немцы ровными рядами, словно саранча, шли за катившими впереди них танками. Рукава их мундиров были засучены до локтей, а кителя расстегнуты до самого пояса. По всему было видно, что немцы были пьяные, и им в таком состоянии теперь было все равно, как умирать на этой чужой земле.

Сашка, протерев от песка рукавом гимнастерки прицел, прицелился из пулемета, и первая очередь понеслась в сторону врага, сея смерть в его рядах…

Что было потом, Саша Фескин старался вспомнить уже лежа на полке санитарного поезда. Все его тело, словно было раздроблено огромной кувалдой. Каждый его орган был с любовью перевязан медицинскими сестрами. Придя в себя после недельного беспамятства, первое, что он произнес было:

— Эй, люди, ёсь тут, кто живой!? Я, что умер?

— Что нужно тебе, солдатик? — спросила медсестра Наташка, присаживаясь рядом с Фескиным, и заглядывая ему в широко открытые глаза.

В тот момент Сашка ничего не видел. Тяжелая контузия, да шесть дней в разбитом снарядом блиндаже сделали свое дело. Никто не думал, что он вообще жив и выживет после этого боя.

Когда после недели кровопролитной схватки линейные части Воронежского фронта вернулись назад на передовую, то застали там ужасающую картину. Кругом лежали истерзанные трупы штрафников. Судя по убитым немцам и подбитым танкам, здесь штрафные батальоны стояли насмерть.

Здесь, среди обломков блиндажа, и был найден полуживой жиган Саша Фескин с жалким и совсем незаметным биением пульса. Хоть и был он очень плох, но все же в нем еще тлела какая-то искра жизни. Именно эта искра и давала санитарам и военным врачам надежду на его воскрешение, и она же, эта искра, и решила его дальнейшую судьбу.

— Сестричка, сестренка дорогая, так курить хочу, аж шкура чешется! Дай мне, милая, папироску! — попросил он, шипя сквозь воспаленные от жара губы.

Лежащий на верхней полке безногий танкист-грузин, опустил зажженную папиросу и сказал:

— Эй! Сэстричка! Дай этому зяблику мою папыросу, пусть покурыт, а то сдохнэт тут, как собака! Целый ночь орот, как беременный ишак в горах Кавказа!

Сестра взяла двумя пальцами папироску и вставила ее в рот Фескину. Тот, сделав две затяжки, вновь потерял сознание, и полетел в бездну, продолжая цепляться своими руками за эту жизнь, словно за края глубокой воронки. Еще несколько раз Сашка, то приходил в себя, то вновь, увидев божий свет, на некоторое время возвращался в черную пропасть, чтобы когда-то очередной раз, вдохнув воздух полной, раздавленной танком грудью, вернуться и остаться на этой земле, до самой своей старости настоящим солдатом-победителем…

Хозяйство Федорова