Я - Русский офицер!

Его голос дрожал, и было видно, что он просто ошарашен этим свиданием. Его глаза бегали по сторонам, рассматривая старшего лейтенанта с головы до ног. Так и стояли они друг напротив друга, как когда-то в далеком довоенном детстве. Никто не решался сделать первый шаг. Ведь они вроде, как расстались врагами!? Но время сделало свое дело, и их взаимные обиды остались далеко в Смоленске. Первым подал руку Краснов. Ферзь неуверенно пожал, но уже через мгновение обнял Валерку, как брата. Несмотря на свой воровской статус и жесткость характера, на его глазах блеснула искра накатившей ностальгической слезы. Вид орденов, планка за ранение, словно жиганский стальной клинок, полоснули прямо по сердцу. К горлу Саши Фескина подкатил ком, и он еле вымолвил:

— Так ты, «Червонец, герой!?

В тот миг он испытал то, что, наверное, испытывает человек на страшном суде, стоя пред вратами ада. Его душу разрывало на части от зависти. Он в голове задавал вопрос, от которого все его нутро заныло, словно в нее впилась огромная заноза: «Краснов — герой!? Краснов — герой!? Краснов — герой!?» Камертоном стучало в голове, пока не возник другой голос, который еще больше подлил керосину в разбушевавшийся душевный огонь.

«Ты, вор! А ты, Саша, вор! Ты вор, а он герой! Ты дерьмо, которое никогда не отмыть ни в одной бане.» — говорил внутренний голос.

За долю секунды перед глазами Фескина прокатила вся его непутевая жизнь. Он вспомнил первый арест, вспомнил пересыльные тюрьмы, этапы, Смоленский централ, «Американку». Все, все его существование было настолько жалким! Настолько дерьмовым, что он впервые возненавидел себя. В ту секунду он раскаялся за все! Раскаялся, что связался с жульем. Раскаялся в том, что своими руками, своим сознанием испортил себе всю биографию. «Краснов — герой! И только героев любят настоящие женщины! Только героям ставят памятники и только им слагают стихи и песни!» — крутилась в голове мысль.

— Ладно, Саша, давай! — сказал Краснов, прощаясь. — Ты сам выбрал свой путь. А мне надо воевать! Встретимся в Смоленске после победы!

Фескин последний раз видел своего дворового товарища, видел уходящего героя и, не выдержав, и окрикнул его:

— Я, «Червонец, с твоим отцом сидел в Смоленске на централе в одной хате.

Краснов остановился, словно вкопанный.

— Когда!?

— Еще в сороковом! — сказал Ферзь.

— Расскажи, что ты знаешь о нем!? Расскажи! — попросил Краснов.

— Правильный был мужик, твой отец! Не каждый жулик ведет так себя перед смертью! Он принял ее достойно. Он знал, что его расстреляют, но он был, как и ты — настоящий герой! Гордись, Валера, своим отцом, как он гордился тобой в последние дни своей жизни! — сказал Фескин и, отвернувшись от Краснова, упал на больничную койку лицом в подушку.

Валерка, надев свою меховую летную куртку, унты и шапку, молча вышел из палаты. Все словно в тумане слилось и слезы, горькие и крупные, наполнили озера его глаз. Слова, сказанные Фескиным, настолько тронули его, что он не выдержал и заплакал. Он, боевой офицер рыдал, словно ребенок. Старший лейтенант Заломин, держа Краснова под руку, молчал. Он впервые после гибели Светланы, видел таким своего друга. Он вместе с другом ощутил ту боль, которая пронзила сердце Валерки, и он понимал его. Краснов, так же плакал, когда погибла и Зорина, и эта мимолетная слабость наоборот придавала ему еще больше уважения за искреннее сочувствие и сострадание.

— Сука! Сука! Сука! — орал в подушку Ферзь. — За что!? За что, за что, господи, мне такая боль!? Он герой, а я вор! Его будет любить Леди, а меня призирать! — бубнил он в больничную подушку, вытирая рукавом катившие градом слезы.

— Батька — герой! Валерка — герой! А я, я, сука, настоящая дрянь! Я — дрянь и дерьмо! Там война! А я тут! Я тут! — успокоившись, сказал сам себе Ферзь. — Я тут, а война там! А Краснов — герой! А я — дерьмо!

В этот миг в его голове что-то помутилось. Он как-то машинально сунул руку под тумбочку и, сжав рукоятку ножа, несколько раз без всякого страха, ударил его лезвием по своей левой руке. Полотняная нижняя рубаха расползлась и из глубокой раны, клокоча вырвался поток «бурой» крови, который в одно мгновение обагрил всю одежду и больничную кровать. Так и сидел Ферзь посреди неё, со стеклянными глазами, которые в ту минуту уставились только в одну точку.

— Ферзь вскрылся! — услышал он сквозь туман, как орет Шмаль.

Пелена какой-то слабости, какой-то безысходности, словно одеялом накрыла его сознание, и он полетел куда-то, словно конфетный фантик, закруженный холодным осенним вихрем.

Иркутск