Я Распутин

Ольга Борисовна, наконец, ушла. А я завел с задумчивым Столыпиным осторожный разговор о газете Слово. Дескать, вполне себе нормальное издание, никакой крамолы в ней нет.

— Тебе какое дело до них? — премьер мысленно был где-то далеко, видимо тоже сводил счеты с НикНиком — ни одному мне успел нагадить Великий Князь.

— Хочу купить газетку то — больно глядеть, как мучаются репортеры то… Оголодали.

— Эти оголодавшие лезли туда, куда не следует!

И я, кстати, тоже.

— Куда же?

— Раскапывали подряды — кто кому чего…

А ну да… Как там говорил Салтыков-Щедрин? Если я усну и проснусь через сто лет и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют. А подряды — это то место, где воруют больше всего.

— Я ужо им покажу! Буду держать в ежовых рукавицах.

— Ну раз так… Скажу, чтобы сняли запрет — Столыпин достал из жилета часы-луковицу, посмотрел время — Спускайся к парадному подъезду, сейчас сани дворцовые подадут, домчат до Царского вмиг.

О как премьеру припекло.

Уже в дверях Столыпин меня тормознул:

— Так, стой! А откуда у тебя деньги на газету? Да и дом ты купил большой в Питере. Мне докладывали.

Быстро так настучали.

— Так жертвуют то людишки то! — я снял очки, посмотрел Столыпину глаза в глаза — Куды деньжата то девать?

Премьер лишь махнул рукой.

Но тут уже я остановился:

— Сам то не хочешь дать на богоугодное дело? Вернется стократ.

— Это какое же?

— Да беспризорных много по городам и селам. Людишки мрут, а их детки христарадничать идут. Или вообще на улицы с кистенем. По Лиговки не пройти — подскакивают сзади какие-то шкеты, бьют по голове. Потом обирают сумлевшего. А по малолетству в тюрьму их низзя.

— Знаю об этой беде — делать то что?

— Дак трудовые общины. Набрать отставников военных, да пущай работают, по мастерству какому, за животинкой ходят, доглядывают. Сделать такие общины в каждой губернии, а в Московской, да Питерской две али три.

— И что же… — Столыпин с любопытством на меня посмотрел — Ты готов этим заняться?

— Готов. Токмо денег дай.

— Да… все денег просят — премьер вздохнул — Ладно, давай так. Сделай одну образцовую детскую колонию… эх, слово то какое неприличное. Пусть будет община. Средства на это мы найдем. Я приеду, посмотрю. Если все ладно, откроем финансирование из бюджета.

— Мудрено говоришь, но я понял. Сделаю и позову.

* * *

— Вот, извольте видеть, шестеро с покоцанными рожами, у второго справа один погон новей другого.

Я осмотрел через щелочку собранных на гауптвахте. Один был ну настоящий гусар, в доломане, расшитом золотыми шнурами, со смушковыми обшлагами и всей этой бижутерией на груди. Вот только вместо твердо ассоциирующегося со словом «гусар» кивера была меховая шапка с кокардой и султаном. Остальные были одеты в обычные армейские гимнастерки, шаровары и бескозырки, разве что с гусарскими розетками на сапогах.

— Чегой то он, с парада?

— Никак нет, с дежурства. Вчера заступил, сегодня, как сменился, его и определили сюда. Я так думаю, непричастен.

— Угу. И вон тот, с синяком на пол-лица тоже.

— Это почему?

— Дак сразу видно, лошадь копытом приложила, человек так не сможет.

— А что остальные?

— Вроде похожи. Тока они все на одно лицо, волосы русые, морды бритые, усатые. Поди разбери, темно было. Вот что, милай, давай тех двоих в сторону, а я с оставшимися поговорю.

Начальника царскосельской гауптвахты от моего обращения «милай» к полицейскому чиновнику аж перекосило, ну да ничего, потерпит. А вообще странное дело — что в армии, что в университете я таким наглым да эпатажным не был. Мог при случае съязвить или подраться, но чтобы вот так, нахрапом? Интересно, а это может быть воздействием тела реципиента? Биохимия всякая, гормоналка, они ведь никуда не делись?

Пока я там размышлял, лишних увели, осталось четверо, ну я к ним и вышел.

— Ну здравствуйте, голуби. И кто же из вас мой лопатник прибрал, а?

Двое как на дурака смотрят, «ты что мелешь, дядя?», а вот другие дернулись. У того, что с новым погоном, смотрю, вообще от шеи вверх краснота полезла и глаза забегали. Ага, понятненько.

Шепнул полиции оставить с ним наедине.

— Рассказывай, как обгонял, как подрезал…

— Не резал я никого! — встрепенулся солдатик.

— Ну да, ну да, и со мной вчерась ты не махался. И погон я твой с плеча не сорвал, и в морду тебе не от меня прилетело.

Сжал он губы и в потолок уставился. Обошел я его кругом — здоровый парень, кровь с молоком, а каких же еще в гвардию брать?

— Ты кто будешь-то? Обзовись.

— Рядовой лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка Тимофей Удальцов, денщик его благородия корнета Палицына! — заученно оттарабанил арестованный.

— А родом откуда?

— Ярославский, Ростовского уезда, Борисоглебской слободы.

— Ну вот я туда и отпишу какого орла вырастили, по ночам татьбой занимается, кошельки сшибает.

Лицо у гусара вытянулось и он неверяще посмотрел на меня.

— И родителям твоим, и становому, пусть порадуются.

Жаль, конечно, но тут такие жернова, что мама не горюй. А парень поплыл, надо дожимать.

— Кто надоумил-то? Небось, корнет твой? Расскажешь — дело замну, ничего не было, обознался и все, вот те крест.