Я прошел две войны!

– Гриша, у меня из полусотни бойцов во взводе половина новички. Зелень, можно сказать. Двадцать человек стреляли боевыми патронами лишь перед принятием присяги. По три патрона на ствол. Тридцать четыре красноармейца никогда не метали боевых гранат. Это как? Неужели мы так быстро забыли уроки той войны?

У командира роты задвигались желваки на скулах.

– Слушай, Василий, давай оставим пустые разговоры. Занимайся по плану. И потом… не видишь, что я занят?

– Вижу. Но когда мы по три часа в день убиваем на разные политзанятия и зубрежку уставов, меня просто тошнит от этого. Веришь, Григорий?

– Ты на людях меня по имени не называй, – сказал Чередник. – Замполит уже замечание делал, что за кумовщина?

– Да кто он такой, чтобы командира роты одергивать?

– А ты кто такой? – выкрикнул Чередник. – У тебя есть взвод, им и занимайся. Раскин уже отмечал, что в твоем взводе дисциплина не на высоте, люди на занятиях спят, не знают даже должности руководителей страны и армии. Твой помкомвзвода Ходырев распоясался. Младшему политруку дерзит, лезет, когда не надо, со своим мнением. Кстати, почему Ходырев вместо тебя строевые занятия проводит?

– Два раза всего было. Больше не повторится.

– А с ногами у тебя что?

Я от неожиданности опешил. Это была моя личная небольшая тайна. Если пулевые раны довольно быстро затянулись и почти не беспокоили меня, то отмороженные пальцы на ногах снова воспалились. Я был сам виноват.

Когда в мае вспахивали наш большой семейный огород под картошку, в основном за плугом ходил я. Отец был занят в колхозе, а младший брат Федя был еще жидковат для такой тяжелой работы. Не позаботился я тогда о чистоте.

Три пальца воспалились, распухли. Мама лечила меня подорожником, вызвала фельдшера. Пальцы понемногу отошли, но сейчас, когда я целыми днями не снимал сапоги, началось снова воспаление. В санчасть я не обращался. Сосед по комнате, старшина, приносил мне бинты, зеленку, мазь. Но мою хромоту заметили, и Чередник приказал:

– Иди в санчасть. После доложишь, что у тебя там. Все, свободен.

Заместитель старшего врача лейтенант Наталья Викторовна Климова, осмотрев мои ступни, категорично заявила:

– Дня на три-четыре я положу тебя в санчасть. Может начаться заражение. Сапоги свои снимай, походишь в тапочках. Как заслуженному командиру, отдельную комнату предоставлю.

– Наталья Викторовна, – взмолился я. – Не надо меня никуда класть. Буду приходить к вам на перевязку и вообще… я дисциплинированный.

Наталья засмеялась. Она была года на два постарше меня, светловолосая, довольно привлекательная. При встречах я шутливо отдавал ей честь, а Наталья улыбалась в ответ. Сейчас она тоже улыбалась, но заявила:

– Предпочитаешь в госпиталь попасть?

– Не хочу я в госпиталь, но и здесь в санчасти неохота болтаться… скажут, вот командир, пальцы посбивал и отлеживается.

– Ты отморозил пальцы в ходе боевых действий, стыдиться нечего. Такое нередко случается. И мне не скучно будет, а то санчасть почти пустая. С воспалением шутки плохи, может гангрена начаться, а там и до ампутации недалеко.

Суровым предупреждениям врача я не очень-то поверил, но вынужден был подчиниться.

– Только в халат меня не обряжайте. Схожу в общежитие за спортивными брюками и тенниской.

– Сходи, – разрешила лейтенант. – И не надо мне «выкать». Я что, такая старая?

– Бросьте, Наталья Викторовна. Вы… ты очень даже симпатичная женщина.

– Ну вот, а ты лечиться у меня не хочешь.

Так я угодил в санчасть. Больных в ней было немного – двое красноармейцев из молодняка. Один до крови растер ногу на марше, тоже началось воспаление, и его срочно принялись лечить. У второго было расстройство желудка. Подозревали дизентерию и держали в изоляторе, дожидались, пока придут анализы.

Делать мне было абсолютно нечего. Иногда сидели, перекуривали с двумя санитарами. Они были дядьки в возрасте, общих тем мы не находили, и я читал книжки или писал письма домой. Через день меня навещал Михаил Ходырев, рассказывал, как обстоят дела во взводе, приносил свежие пупырчатые огурцы и яблоки.

С ним мы крепко сблизились за время войны и могли сидеть подолгу, вспоминая ту зиму. Но обычно он неожиданно прерывал разговор, смотрел на трофейные часы (память о войне) и торопился в роту.

– Пошел я, Василий Николаевич, а то политрук гундеть начнет.

К моему удивлению, замещать меня оставили не Ходырева, прошедшего огонь и воду и хорошо знавшего службу, а младшего политрука, парня лет двадцати из комсомольских работников, закончившего лишь трехмесячные курсы политработников.

Гриша Чередник меня посещениями не баловал. Но мое лечение затягивалось, пальцы подживали плохо, и через неделю старший лейтенант явился лично, задал несколько дежурных вопросов о здоровье, озабоченно наморщился:

– Смотр через три недели, а ты, как нарочно, в санчасти завяз. Долго еще лежать будешь?

– Об этом у Натальи Викторовны спроси. Пальцы пока не зажили, не отпускает, хотя я просился.