Я пришел дать вам волю

– От себя не учуешь. А вот у нас в станице – кто бы ни помирал – я наперед знаю. Подойдешь – даже лихотит, до того воняет. Скажешь человеку – не верит, пройдет время, глядишь: отдал богу душу. Или на войне срубют, или своей смертью помрет. Я – такой. Меня даже боятся. А от тебя счас – крепко несет. Срубют тебя, Степан, на бою. Оно бы и лучше – збаламутил ты всех… Царя лаешь, а царь-то заботится об нас. А счас вот – по твоей милости – без хлебушка сидим. Мы за тебя в ответе оказались. А на кой ты нам? Мы с царем одной веры, ишо раз тебе говорю.

Степан впился немигающим взглядом в казака, одаренного таким странным даром: чуять чужую смерть.

Ларька встал и вышел из куреня, чтоб ничего больше не видеть. Слышал, как Степан сказал казаку:

– Поганая ваша вера, раз она такая…

Больше Ларька не слышал.

Через некоторое время Степан вышел во двор, вытер саблю пучком пакли… Садясь на коня, велел казакам:

– Спалить.

– Не надо бы – у себя-то… – неуверенно сказал Ларька. – Так вовсе никого не подымем.

– Спалить! – крикнул Степан. Стегнул коня и погнал прочь.

Лазарь догнал атамана на выезде из станицы, подравнял своего коня к скоку разинского жеребца, чуть сзади.

– Спалили? – спросил Разин, не оглянувшись.

– Нет, – коротко отозвался Ларька.

Степан оглянулся… Не то что удивился такому непослушанию, а – интересно: это бунт, что ли?

– Я же велел…

– Со зла велел. После сам пожалеешь.

Если это не бунт, то и не ватажный угар, когда слово атамана, как искру живую, рвет и носит большой ветер, и куда она упадет, искорка, там горит. Нет, это не гулевой пожар, это похмелье в пасмурное утро, горькое, пустое и мерзкое.

«Это – конец. Конец. Конец». Степан понимал.

Он молча скакал… И захотелось вдруг еще и вот что понять: ну, есть страх? Злость? Боль? Жалость?.. Нет, одно какое-то жгучее нетерпение: уж скорей бы, скорей бы какой-то конец. Какой ни на есть! Надоело. Тошно. Он и сам не верил теперь, что можно поднять Дон. Нет, прав был Матвей Иванов, царство небесное: на леченом коне далеко не ездят. «Битый я – вот отгадка всему. Кто же пойдет за мной, какой дурак! Я б сам первый не пошел…»

Ларька как будто подслушал его мысли. Позвал:

– Степан!

– Ну? – Атаман не обернулся.

– Придержи!.. Погутарим.

Степан перевел жеребца с рыси на шаг, но и опять не обернулся.

– Не подымется Дон, Степан… – заговорил Ларька, оглянувшись на казаков, но те были далеко. – Знаешь, чего мы делаем, мотаемся по станицам? Слабость свою всем в глаза пялим. Когда волка ранют, он, дурак, заместо того чтоб перебрести ручеек да отлежаться где-нибудь в закутке, зализать рану, он заместо этого старается уйти подальше – кровь теряет и след за собой волокет. Так и мы…

– Мы же не уходим. – Степану интересно стало, как думает есаул про все эти дела.

– Мы хуже: на глазах мечемся.

– Все так же думают или один ты… такой умник?

– Все. Не показывают только. Тут дураку все понятно, не надо даже умником быть. У тебя голова, а у нас что, корчаги заместо голов?

Степан оглянулся на есаула:

– Чего ж ты советуешь? – Еще сбавил ход жеребцу. – Нет, так: скажи, пошто Дон больше не подымется?

– Степа, мы ж казаки с тобой. Чего греха таить – и ты знаешь, и я знаю: за щастливым атаманом – это мы с радостью великой, хоть на край света… хаживали! И за тобой шли. А теперь ты… запнулся. Тут уж – прости, батюшка-атаман, – погожу. Отсижусь пока дома. Ненавижу эту поганую жилку, но сам такой… Никуда не денесся. Вот тебе мой ответ. Плохой ответ, но… какой есть.

– Я не ответ спрашиваю, а – совет.

– Совет?.. Тут я пока… дай подумать. – Ларька замолчал.

И Степан молчал.

– Ну, раз спрашиваешь, – заговорил Ларька, – то я скажу… Пойдем в Запороги? Нас там с радостью примут. Вот мой совет добрый. Никуда больше не надо – ни в Астрахань, ни… Там хуже нашего. И на Волге нечего делать: у их там теперь свои атаманы… Там теперь – ихная война пошла.

– Битые-то придем в Запороги?..

– А они что, сроду битые не были? Им тоже попадало.

– Ларька!.. – с грустью и изумлением воскликнул атаман. – Послухал бы ты счас со стороны себя: бесстыдник! Братов наших, товарищей верных в землю поклали, а сами наутек? Эх, есаул… Плачет по тебе моя пуля за такой совет, но… не судья я вам больше. Скажу только, как нам теперь быть: разделим с братами нашими ихную участь. А еслив у тебя эта твоя поганая жилка раньше времени затрепыхалась, – отваливай.

Теперь молчал Ларька.

– Что молчишь?

– Нечего сказать, вот и молчу. Это как же ты мне советуешь отвалить-то – ночью? Тайком?

– Ты видишь, как отваливают. Тайком.

– До такого я пока не дошел.

– А не дошел, не советуй всякую дурость.

Некоторое время ехали молча.

Отдохнувшие кони сами собой перешли в рысь. Казаки отпустили их. День был нежаркий. Степь, еще не спаленная огневым солнцем, нежилась, зеленая, в ласковых лучах; кони всласть распинали ее сильными ногами.

– Знаешь, чего хочу? – спросил Степан после долгого молчания.

Ларька, оскорбленный и пристыженный, хотел уклониться от разговора. Буркнул:

– Знаю.