Я отвернулась

В ярости я молочу кулаками по его груди. Лиам плачет. Малыш тоже кричит.

— Отвали, дура!

Он отшвыривает меня изо всех сил. Я бьюсь головой о стену. Из носа хлещет кровь, совсем как раньше из-за отца.

Лиам видит это.

— Папа, не надо!

— Ложись спать, милый, — говорю я, пытаясь увести его из комнаты.

Барри надвигается на меня, его глаза сверкают от злобы. Я не допущу этого. Я хватаю то, что под руку подвернулось, — фарфоровую вазу, которую Барри купил мне с зарплаты, — и бью его в висок.

Он валится на пол. Кровь стекает по лицу. Глаза закрыты. Я не могу понять — дышит ли он.

Соседи снова барабанят в стену.

Меня кидает то в жар, то в холод.

— Думай, — приказываю я себе. — Думай.

Я поспешно бросаю в сумку кое-какие детские вещи и подхватываю детей на руки.

Потом бегу.

Часть вторая После происшествия

Подмаренник настоящий (Galium verum)

Нежный желтый цветок, пахнущий свежескошенным сеном после просушки. Вызывает в памяти образ юных влюбленных, лежащих в полях.

Глава 27 Элли

Я всегда делила жизнь на две части. До приема у Дэниелсов. И все последующие дни. Но вот этих суток между ними не существовало. Я стремилась вычеркнуть их из головы.

— Эти сеансы могут помочь тебе вновь заговорить, — сказал мне Корнелиус вскоре после нашей первой встречи. — Они чем-то похожи на расчистку холодильника, перед тем как положить туда все новое и свежее.

Он был главным психиатром в Хайбридже, и ему поручили заниматься мной. Не шло и речи о том, что я вернусь в школу или вообще смогу жить нормальной жизнью после случившегося.

На первый взгляд Хайбридж не казался заведением с «особым режимом». Он скорее напоминал небольшое, но величественное викторианское здание — с увитым плющом фасадом из красного кирпича и внутренним двором с башней. Каждый час на ней бил колокол. Глубокий резонирующий звук, от которого я вздрогнула, когда впервые услышала — да так и продолжала.

Тогда многое вызывало у меня дрожь. Меня одолевали мучительные боли. Они начинались в той части головы, которую медсестра называла «височными долями». Особенно когда Корнелиус неустанно пытался вызвать меня на разговор.

— Нет, — всегда отвечала я.

Мой словарный запас стал минимальным. Я не видела толку говорить больше необходимого.

Я также ловила себя на том, что хихикаю в самые неподходящие моменты. Корнелиус говорил, что иногда мозг может выдавать такую реакцию — заставлять вас смеяться, когда на самом деле вы хотите плакать. Это не имело для меня никакого смысла, но опять же — как и все происходящее.

Я перестала есть. Одежда свободно свисала с плеч, черты лица заострились. Мой желудок часто недовольно урчал, напоминая, что он пуст, — но я не могла заставить себя ничего проглотить.

— Ты должна есть, чтобы жить, — участливо сказала мне кухонная работница, когда я положила себе на тарелку только три горошины.

Но разве я имела на это право? После того, что сделала. Так что им пришлось кормить меня насильно. Одна сотрудница держала меня, а другая из ложки заливала суп прямо в горло. Сейчас так не поступают, но тогда это сплошь и рядом случалось в подобных местах.

Корнелиус был крупным мужчиной с пронзительными ярко-синими глазами и всегда носил клетчатые рубашки без галстука. Он напоминал учителя рисования в школе, и я немного смутилась, когда он предложил обращаться к нему по имени, а не по фамилии. Мне это казалось неуважительным. В те дни я воспринимала его кем-то между отцом и дедушкой. Позже я узнала, что он был всего на пятнадцать лет старше меня.

— Если не хочешь говорить, — сказал Корнелиус во время одного из наших первых сеансов, — может, напишешь?

— Я же не ребенок, — хотелось мне сказать. Я отрицательно покачала головой.

— Ты уверена? — Он выдвинул ящик стола, разделяющего нас, и достал оттуда писчие принадлежности. На ручке не было колпачка, а на блокноте — металлической спирали. И то и другое считалось в Хайбридже «опасными предметами». У меня даже забрали музыкальную шкатулку, положенную отцом в маленький чемодан, который мне разрешили взять с собой.