Я останусь, если хочешь

Валерка с неделю не разговаривал, поест – и прочь со двора. В школу он не пошел, потому что до окончания учебного года оставалась неделя, приехал он без табеля, только со свидетельством о рождении – из-за этого мама с отчимом тоже ругались. Еще они ругались из-за того, где угол Валерке выделить. Надя слушала и думала: в ее комнате два окна, можно комнату перегородить, и получится две, пусть маленькие, но отдельные. Она сказала матери, та скривилась:

– Это считай в одной комнате с мужиком…

Но деваться некуда – не выбрасывать же пацана на улицу, – и Надину комнату перегородили досками, оклеили обоями, а на дверной проем повесили штору. Кровать дала Никитична – железную, с хорошими пружинами, а за два месяца Андрей собрал небольшой шкафчик для одежды и письменный стол.

– Пару лет, и он уедет, – говаривала мама соседкам. И Наде на ухо: – Смотри мне, девка!

И пальцем перед носом машет.

Постепенно Валерка оттаял, и Надя увидела в нем стеснительного, доброго и смышленого парня. Они быстро привязались друг к другу, но в привязанности этой таилась боль – Ирина все время напоминала Валерке, что он своей матери не нужен.

Оно так… Трагедия разыгралась, пока Андрей воевал. Он женился прямо перед армией – они с Раей очень любили друг друга, до умопомрачения, дышать друг без друга не могли. Он предлагал: «Давай поженимся, когда вернусь, а то вдруг в Афган попаду и меня… Вон сколько двухсотых на нашем кладбище. Как ты тогда?» Но Рая ни в какую – сама платье пошила, сама неделю за плитой стояла, сама прическу сделала и в загсе была краше всех невест – вся любовью светилась. Андрей попал в Тахта-базар, в учебку, оттуда – в пограничный отряд, в Мары, где зимой при удушливой влажности и температуре минус два на коже гниет любая ранка и царапина и спастись можно только медицинским клеем. Летом там плюс пятьдесят, вода положена только офицерам, а солдатам – соленая, вот тогда он понял ее ценность. Пограничный отряд – только название, на самом деле их два с половиной года перебрасывают вертолетами в Афганистан, и все это время Рая в состоянии томительного, изнуряющего ужаса. Он приехал в отпуск на десять дней – тогда она забеременела – и увидел: что-то не так с любимой. Что, он не понял, сообразил, только когда вернулся. Раечка пила, ее чуткая душа не выдержала… Он упрашивал, угрожал, что уйдет, лечил ее, кодировал, но все возвращалось. Уходил, забирал Валерку, но мальчик возвращался к матери… А потом Андрей выпал из жизни на три с половиной года.

Ирина не уставая поучала Валерку: «Жизнь прожить – не поле перейти», «Кто рано встает, тому Бог дает», «Без труда не вытянешь и рыбку из пруда». Валерка губы кусает, дрожит, а Надино сердце кровью обливается за брата – теперь она всем говорила: «У меня есть старший брат», – и ее распирало от гордости и счастья. Андрей частенько прижимал к себе Валерку, ласково гладил по голове и плакал. Плакал беззвучно, слышны были только тяжелые вздохи и редкие стоны, и говорил, что любит Валерку, что дороже нет никого на свете. В эти мгновения Надино сердце обливалось кровью и за Андрея тоже.

Крайне редко случалось то, от чего дети на какое-то время хотели провалиться под землю, – в калитку стучал сосед и говорил:

– Ваш отец в канаве валяется, заберите.

Как они могли забрать здорового мужика? Валерка и Надя оба тощие, слабенькие, но помочь надо. Валерка бежал к Никитичне (у нее была низенькая тачка на колесиках), и, низко опустив головы, они топали к канаве – она одна в селе, ближе к речке, глубокая, перекрытая толстой доской, ее и трезвый с трудом перейдет. На осуждающие взгляды и ухмылки Надя и Валерка повторяли мамину фразу:

– Ему жизнь поломали.

– Жизнь поломали? – возражал прохожий с иронией. – Пить надо меньше.

Если дело было зимой, они с Валеркой тем более не мешкали – хватали санки, с горем пополам взваливали на них Андрея и тащили до калитки. По дороге он много раз падал на землю, но они снова поднимали его и тащили. Трудно, но что делать? За калиткой начинался деревянный настил, ведший к крыльцу. Андрей падал на настил и сам заползал в хату, матерясь, а потом вдруг останавливался, поднимал голову, смотрел на детей мутным взором и начинал извиняться и клясться, что больше капли в рот не возьмет, называл их голубками. Они помогали ему раздеться, разуться, забраться на диван и садились рядом на стулья. Это были минуты, когда им хотелось сидеть рядом с Андреем – он был такой незащищенный… Он засыпал, и во сне его лицо становилось каким-то особым, спокойным и беззаботным. Они жалели его и любили еще больше, а как только он переставал храпеть, осторожно толкали его в плечо – а вдруг умер? Он приоткрывал один глаз, снова называл их голубками, говорил добрые слова, признавался в любви голосом неожиданно мягким, бархатным, но вскоре его слова превращались в невнятное бормотание и он снова храпел. Дети были счастливы. Проспавшись, он ругался с Ирой. Вернее, Ира к нему цеплялась, а он молчал, и уже на следующее утро от пьянки не оставалось и следа и он мчался на работу или возился в мастерской.