Я останусь, если хочешь

– А ты мне напоминаешь одну стерву, которая влезла в чужую семью, – шипит он.

Тут дверь распахивается и в кабинет вваливается толстяк с размалеванной хихикающей пьяненькой девушкой, искусно надувающей пузыри из жвачки. Толстяк усаживает девушку на стул рядом с сержантом, смотрит на часы и, сцепив пальцы на животе, переводит выжидательный взгляд с Наливайко на ехидного.

Ехидный сдвигает брови, и на его переносице образовываются две глубокие складки.

– Значит, протокол составлен… – бурчит он.

– Да, – отвечает лейтенант, – но у Рудько нет с собой документов.

Глаза ехидного вспыхивают злорадством.

– Тогда задерживай до выяснения личности.

– Документы сейчас привезут.

– Привезут? Ну… ладно. – Ехидный почесывает подбородок. – Отпустишь Рудько, экспертиза ничего не дала. – Он поворачивается к Наде. – Повезло тебе. – Он снова сдвигает брови, слезает со стола и, наклонившись, бросает ей в лицо: – Я бы тебе впаял пожизненное, чтоб запомнила: семья – это святое.

Да, семья – это святое, но у нее нет семьи, она не знает, что это. Надя уже много лет не достает из шкафа семейный альбом, потому что боится порвать все фотографии. Почти все. А когда-то они с Валеркой мечтали о настоящей семье, прекрасной, счастливой. В ней с нетерпением ждут твоего появления на свет и принимают таким, какой ты есть; дарят любовь и учат любить, защищают и учат защищаться; делятся болью и радостью, печалью и сомнениями, говорят все, что хочешь, без страха быть непонятым и отвергнутым. А когда уезжаешь, каждое мгновение жизни озаряется присутствием пусть далекой, но твоей семьи, родной и неповторимой, и радостью пусть короткого, но возвращения, радостью набраться сил из своего источника, гордостью за крепкие корни. В юности они поклялись, что не расстанутся, будут помогать друг другу и никогда не обидят своих детей… Как давно это было… А может, и не было вовсе?..

Ехидный проводит по лицу Нади взглядом-лезвием, шипит:

– Такую тварь надо изолировать от нормальных людей, – и выходит из кабинета.

Девушка, сидящая возле двери, надувает большой пузырь, и он с шумом лопается, залепив ее рот и полщеки белесой пленкой. Толстяк сердито смотрит на девушку – та, ухмыляясь, быстро слизывает жвачку и начинает громко чавкать.

– Он так со всеми, – хихикает девушка, обращаясь к Наде, – от него недавно жена ушла к любовнику, вот он и цепляется к кому ни попадя.

– Молчать! – приказывает Наливайко.

– Ты чего, начальник? – с обидой спрашивает девушка. – Это жизнь, мы все живые люди. – Она таращит глаза и выразительно пожимает остренькими плечиками, проступающими сквозь довольно плотную кофту. – Можно подумать, у него одного проблемы, – хмыкает она, – у меня вот тоже куча проблем…

– Замолчи, а то будет две кучи, – беззлобно грозит ей Наливайко.

Девушка театрально вздыхает, перестает чавкать и снова с увлечением надувает пузыри.

* * *

…Мы все живые люди.

Надя смотрит на увеличивающийся пузырь и вдруг осознает, что натворила. Натворила потому, что последнее время не чувствовала себя живой. Топчась у входа в ресторан, она понимала: если она прямо сейчас не войдет внутрь, не поговорит, ее сердце разорвется от напряжения. Она не должна терпеть, нет… Они не имели права так с ней… Они снова ее убили, она снова умерла, как тогда, в юности, под старым дубом.

Три дня она умирала в ожидании Бориса, и сейчас в комнате с зарешеченным окном сидит не Надя, а кто-то чужой, с разбитым вдребезги сердцем и пустотой в душе от всего этого ужаса, и в ушах слышатся бабушкины слова: «Никому не верь».

А она поверила.