«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз

Томас Манн глубоко заблуждался. На сопротивление Вермахту советских людей вдохновляла отнюдь не вера в революцию. Двадцать четыре года жизни под властью, которую она установила, поначалу породили надежду, что даже нацистское вторжение будет меньшим злом. С 1941 по 1945 год 5 миллионов 754 тысячи советских солдат и командиров попало в плен к врагу, две трети из них – уже в 1941 году. Около одного миллиона советских военнопленных были готовы – вместе с иностранными захватчиками — воевать против коммунистического режима[177]. Однако иллюзии быстро рассеялись. Нацисты оказались не освободителями, а завоевателями. Их трудовые лагеря и лагеря для военнопленных были ничуть не лучше, чем сталинский Гулаг[178]. Параллельно советский режим – гибкий, как всегда, когда дело шло о выживании – умело подправил свою внутреннюю политику. Коммунистическая пропаганда была слегка ослаблена, мастера культуры вдруг перестали воспевать пламенных революционеров и вспомнили героев прошлого, считавшихся «реакционными»: государственных мужей, полководцев, святых. Уменьшились гонения на церковь и верующих. На сопротивление Вермахту советских людей вдохновляли негативный опыт германской оккупации и надежда на демонтаж коммунизма, искусно вызванная властями[179]. Томас Манн говорил немецким слушателям то, что в данной обстановке считал необходимым. Но интересовало ли его истинное положение вещей?

Из ненависти к режиму Гитлера он иногда запальчиво объявлял себя – но только в дневнике – сторонником Советского Союза и коммунизма. Подобным образом он уже и раньше снимал нервное напряжение. Сразу после Первой мировой войны он писал, что готов почти любить коммунизм, поскольку тот враждебен победившей Германию Антанте. Теперь коммунизм был враждебен Гитлеру, и Томас Манн в марте 1942 зафиксировал в дневнике: «Новый британский член кабинета Криппс и выступления в прессе прорицают господство России [т. е. СССР. – А. Б.] в Европе. Как бы меня это устроило!» Через несколько месяцев он высказал ту же мысль еще яснее: «“Мировой революции” я не боюсь. Коммунизму я был бы лоялен и послушно, почти с радостью подчинился бы его диктатуре, если бы она была альтернативой против нацизма»[180].

Примерно с конца 1941 года Томас Манн старается избегать публичных заявлений о коммунизме или большевизме, которые могли бы не понравиться или показаться двусмысленными советской стороне. В отличие от телеграммы по случаю германского вторжения, его заявление для ТАСС от 12 июня 1942 года уже не содержало «конфузных» формулировок. Напротив: он не только идеологически нейтрально воздавал должное мужеству Красной армии, но и восторгался «беспримерным хозяйственным и культурным подъемом», который СССР пережил в предвоенные годы. Одно из величайших преступлений Германии, писал он дальше, – в том, что она «прервала это гордое и исполненное надежды развитие». Та же мысль почти дословно повторялась в его поздравлении Красной армии 5 февраля 1943 года[181]. Было ли это только риторической фразой или Томас Манн «почти с радостью» подключился к лейтмотиву советской пропаганды, выяснить трудно. Во всяком случае, он по-прежнему верил, что в войне с Вермахтом солдаты Красной армии осознанно защищают коммунизм, и поэтому без колебаний зачислял коммунизм в союзники.

В конце июля 1943 года Томас Манн отправил по адресу ТАСС еще одно заявление. Оно касалось манифеста недавно основанного в СССР комитета «Свободная Германия», который состоял из германских военннопленных и эмигрантов под эгидой советских властей. Его главной задачей была объявлена «антифашистская работа» с солдатами и офицерами Вермахта. Томас Манн заявлял о своем согласии с манифестом, не связывая себя впрямую с комитетом и его руководством[182]. Его заявление было опубликовано 6 августа в газете комитета, которая тоже называлась «Свободная Германия».

В действительности Томас Манн колебался. 9 августа 1943 года он сообщил Агнес Майер, что заблокировал приветствие этому комитету в американской прессе, подготовленное группой немецких писателей. По его словам, он усомнился в «стихийности митинга военнопленных» и счел его политическим ходом Советов. Состав комитета ему не нравится, и, кроме того, ему неприятно, что в приветствии проводится четкая разграничительная линия между немецким народом и национал-социализмом. Этот последний вопрос он считает слишком сложным, чтобы его можно было включать в заявление для прессы. Позицию иных немецких лево-социалистов, что с Германией после поражения «ничего не должно случиться», он не разделяет[183]. Таким образом, темой было будущее Германии, включая ее наказание победителями. Проект «сильной демократии», за которым стоял Советский Союз, представлялся писателю непонятным и подозрительным. При этом его сомнения были более политического, чем идеологического свойства: он отвергал не коммунистическое ведение проблемы как таковое, а перспективу слишком мягкого наказания для нацистского рейха после победы над ним.