«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз

14 июня 1940 года Вермахт вступил в Париж. 16 июня Томас Манн записал, что больше не верит в Америку: она «подорвана, парализована и перезрела, как и прочая так называемая цивилизация». Через девять дней, вскоре после Компьеньского перемирия, он мрачно повторил: «От Америки ждать нечего. <…> Куда обратиться?» 25 июня он отметил получение письма от философа Эрнста Блоха. Тот надеялся на Советский Союз и США и считал, что «гротескный “пакт о ненападении” явно слабеет»[157]. Иной раз Томас Манн все же спекулировал на тему возможного скорого конфликта между Гитлером и Сталиным. Но в июле 1940 года были достигнуты новые советско-германские договоренности, и писатель принял их к сведению, как и раньше, с мнимым безучастием[158]. Отсутствие новостей о брате Генрихе и сыне Голо, находившихся во Франции, все более угнетало его.

В начале лета 1940 года Эрика Манн обратилась в Федеральное бюро расследований США с инициативой разоблачения нацистов в эмигрантской среде. ФБР не проявило к ней интереса, но завело на дочь Томаса Манна личное дело. С него – если не считать более ранних рутинных донесений в связи с визами и паспортами – начинается наблюдение за семьей Маннов со стороны американской службы безопасности[159]. Соответствующие инстанции Советского Союза уже задолго до этого начали отслеживать деятельность Генриха и Томаса Маннов.

Генриху Манну, его жене Нелли и племяннику Голо удалось вырваться из воюющей Европы. 13 октября они на греческом корабле прибыли из Лиссабона в Нью-Йорк. Трудовой договор с киноконцерном братьев Уорнер позволил брату Томаса Манна поселиться в Калифорнии и обеспечил ему один год безбедной жизни.

В период эскалации военных действий между Великобританией и Третьим рейхом СССР редко упоминается в дневнике Томаса Манна. В целом его размышления оставались пессимистическими, в речах и докладах он стремился побудить «парализованную» Америку к более активной борьбе против Гитлера. Перевыборы Рузвельта несколько оживили его надежды[160]. Свои обширные контакты писатель использовал для помощи обездоленным немецким беженцам, которые видели в нем своего уполномоченного представителя перед властями США.

Дневниковая запись от 21 декабря 1940 года звучит символическим итогом уходящего года: «Устал и измучен, как слишком часто. Пасмурные мысли о ходе войны, который, вероятно, будет сломлен страхом перед социализмом, также и перед социалистической Англией, вообще перед победой “левых” идей»[161]. От образа «устрем-леннного в будущее», идеализированного социализма он по-прежнему не хотел и не мог отказаться.

Мысли изгнанников были на родине. В Чикаго, в последний день 1940 года Томас Манн записал: «Новогодний ужин у Меди [дочь писателя. – А. Б.], муж которой вернулся. Шампанское. <…> Речь Гитлера, что Германия в будущем году победит». Первое января 1941 года в Грассе было отмечено в дневнике Бунина: «“Встречали” Новый год: по кусочку колбаски, серо-сиреневой, мерзкой, блюдечко слюнявых грибков с луком, по два кусочка жареного, страшно жесткого мяса <…>, две бутылки красного вина и бутылка самого дешевого асти. Слушали московское радио – как всегда хвастовство всяческим счастьем и трудолюбием “Советского Союза” и танцулька без конца»[162].

Почти угасшее благожелательное отношение Томаса Манна к СССР обрело новое качество в конце июня 1941 года. Еще в середине мая он строил догадки о сроках «явно предстоящего полного союза Гитлера со Сталиным». Новость от 21 июня застала его врасплох. «Вечерняя сенсация, – записал он. – Гитлер объявил войну России. Ошеломляющий, с непредсказуемыми последствиями, но в основном, пожалуй, отрадный поворот»[163]. Генрих Манн, посетивший брата на следующий день, был от этого поворота в полном восторге. Мир его представлений, потрясенный предыдущими событиями, вернулся на круги своя. Советский Союз снова стал бастионом антифашистской борьбы и надеждой немецкой эмиграции, «противоестественный» советско-германский пакт разорвался. Оптимизм Томаса Манна был более сдержанным. Он был почти уверен в скором поражении Советского Союза[164].

После двухлетнего перерыва он сделал первый шаг в сторону Москвы и 27 июня телеграфировал по адресу ТАСС: «…немецкий народ должен наконец понять, что никогда не достигнет мира, пока этот давным давно потерявший всякую договороспособность авантюрист остается его вождем и господином. Он враг человечества и больше никто. Это знает каждый, и его попытка разыграть из себя спасителя цивилизации от большевизма постыдно провалилась»[165]. Двусмысленность последнего предложения Томас Манн, очевидно, не заметил. Но адресату в Москве эта формулировка едва ли показалась удачной.