«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз

я не могу и не имею права судить о нынешней России и том насильственном социальном эксперименте, который эта страна предприняла. Время покажет или опровергнет жизнеспособность и право на будущее этого нового общественного и государственного строя. Мы должны также посмотреть, каковы будут те культурные, художественные и литературные достижения, которые создаст этот новый мир. Во всяком случае, несомненно, что то человеческое и духовное горе, которые принесло с собой это обновление, имеют полное право быть выраженными, и в Ваших <…> произведениях мы всегда будем находить истинное и пронзительное выражение этого горя[49].

Шмелев не был случайной жертвой революции. Его антикоммунистические взгляды были результатом долгого развития. В своей счастливой юности он, как многие современники, тоже увлекался революционной идеей. После событий 1917 года он стал свидетелем массового террора и разорения. Его единственного сына расстреляли красные. Этот опыт привел Шмелева к убеждению, что не «плохие» исполнители извратили «чудесную» революционную идею, а идея сама по себе с самого начала была ложной. Трагедия России провела в мировоззрении Шмелева четкую границу между Добром и Злом, которая так определенно прослеживается в книге «Солнце мертвых». Область Зла включала в себя революцию со всеми ее идеями и лозунгами. Уклончивое заявление Томаса Манна о том, что он не имеет права судить о насильственном социальном эксперименте большевиков, должно было вызвать у Шмелева неприятный осадок.

Материалом произведений Шмелева, созданных в эмиграции, служили воспоминания о дореволюционном прошлом. Но подобно многим русским эмигрантам он жил надеждой, что его страна когда-нибудь освободится от диктатуры. Сухое замечание Томаса Манна о том, что только время подтвердит или опровергнет ее жизнеспособность, должно было оскорбить эту надежду. Не совсем уместно в контексте его письма к Шмелеву звучали слова о культурных достижениях, которые, вероятно, создаст новый, т. е. советский мир. На фоне осторожных, но однозначных уступок «новому миру» Томас Манн предоставлял Шмелеву право в художественной форме выражать горе, которое этот мир принес, – в сущности, неотъемлемое право любого художника, не нуждающееся в доказательстве.

Письмо от 13 ноября 1932 года было его последним контактом с русским коллегой. Оно было написано за три месяца до отъезда Томаса Манна из Мюнхена, который стал началом многолетней эмиграции. Средняя часть письма звучала прощальным аккордом: писатель расставался с миром «белых», «консерваторов» и противников «прогрессивной идеи», а вместе с ним вытеснял из памяти и вопрос о моральных последствиях большевицкой революции. При всем искреннем сочувствии к отдельным ее жертвам, он уже не желал полемизировать с их антисоветскими взглядами. Его интерес к СССР становился все более открытым, антипатия к «московской» реальности – все менее явной.

30 января 1933 года Адольф Гитлер был назначен имперским канцлером. 11 февраля Томас Манн с легким багажом отправился в лекционное турне за границу. Поначалу он не принял всерьез приход к власти нацистов и рассчитывал через несколько недель вернуться домой в Мюнхен. 18 февраля он выступал в Париже с докладом о Рихарде Вагнере. Встретиться со Шмелевым ему не удалось. С этого времени контакты Томаса Манна с представителями русской эмиграции ограничивались несколькими эпизодическими знакомствами.

Когда после поджога рейхстага в конце февраля ему стало ясно, что возвращение на родину откладывается на неопределенный срок, он пережил самый тяжелый с 1918 года кризис в своей жизни. Случаю было угодно, чтобы в жизни Бунина в том же году произошло одно из самых знаменательных событий: в ноябре 1933 года ему была присуждена Нобелевская премия по литературе. Бунин вспоминал: