Я люблю

Инженер смотрел, щупал внимательно, тер части платком, но он чистым оставался. Подходит ко мне, хочет говорить, но губы растягиваются конфузливо. Он себя не насилует, ждет, пока выйдет этот глупый смех. Потом говорит:

— Карашо, карашо. Зер гут.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Это началось с самого утра. Впрочем, даже с вечера. Напряжение легло со мной в постель: забралось под одеяло, тихо и плотно стало у самого уха, грелось на груди.

А как будто ничего не случилось, Это бывало и с другими. Ведь многие брали на себя подобное обязательства. Неужели такое напряжение и тревога охватывали их тоже? Правда, у меня не совсем обыкновенный договор. Я мастерам и горновым дал слово, что отвечаю за работу домен. А знаю ли я, как работают эти сложные агрегаты? Какая помощь будет от меня? Не больше, чем от чернорабочего.

Нет, не верно. Я машинист. Я дал обязательство создать образцовый паровоз, без задержек перевозить расплавленный чугун. Но работа паровозов зависит не только от меня. Могут задерживать движенцы, доменщики, и тогда позор за несдержанное слово упадет на меня. Сел на кровати. Щелкнул выключателем.

Борька крепко спит на своей узкой кровати, укрывшись с головой. Счастливый! Он и соревнуется бесстрашно.

Время предрассветное: еще три часа до работы на паровозе. Утонул снова во тьме, но глаза уже не закрываются. Словно угли горячие на зрачках. Попробовал повернуться на грудь, но показалось, что бархатный ворс одеяла гвоздяной, отточенная щетка. Не вытерпел, поднялся.

Гимнастика, обтирание заняли вместо прежних пятнадцати минут целых полчаса. В кружении тела, полете рук я хотел заглушить вчерашнюю путаницу.

Не помогло. Едва вышел на улицу, еще сильнее почувствовал смятение, тревогу.

Я растаптываю круто и крепко сваренный запоздавшим морозом снег, слушаю четкие, как взрывы, шаги.

Ночная смена машиниста Рыбы удивилась моему раннему приходу. Следом, наверное, одной тропой, пришел на паровоз мой помощник Борисов.

Не раскрываю надутых губ, прикрыл напухшие от бессонницы щеки и не хочу замечать Борисова. Но он знает, зачем пришел: он ведь тоже подписывал договор.

Борисов берет передвижную лампу, масленку, ключ и смотрит на меня, будто спрашивая: «Так ли я делаю?»

Я достаю из инструментального ящика молоток и иду вслед за помощником принимать машину.

Обстукиваю каждый клин, опробоваю каждую гайку, ищу раны.

Борисов проверяет буксы, поит их черной с зелеными огнями нефтью, заправляет масленки, узнает, сколько воды в баках, угля, почищена ли топка, работают ли насосы.

Мы обнаруживаем, что буксовые клинья ослабли, все суставы машины расхлябаны, тормозные колодки истерты, запасных нет, пар бьет фонтаном в плохо пригнанные сальники.

Как мы будем держать свое слово?

И сразу стала понятна моя бессонная ночь: за одну лишь ночь машинист Рыба сделал обновленный паровоз хромым.

Хорошо, что я узнал это сейчас, а не тогда, когда потребуется спасать плавку.

Рассчитал я раны паровоза и свои силы. Если я успею залечить колеса, то не исправлю суставы.

Нет, одному не под силу!

И тогда мы с Борисовым — члены редколлегии нашей ежедневной газеты «Гудок» — выпустили свежий номер. Я, директор паровоза, составил хозяйственный план оздоровления машины, распределил обязанности для всех восьми человек бригады.

Так началось утро первого дня нашего соревнования с доменщиками.

Зима подвинулась к городу, вошла в улицу, накрыла завод. Ветер стал видимым и злым: бежал, не поднимаясь, от земли, неся на плечах своих тяжелые и острые снежные тучи, остатки мороза далекого Севера.

Паровоз оброс седыми космами. В соседстве с горячим котлом — наросты грязного льда. На колесах, как путы, висят длинные сосульки. Нефть застыла в студень. В керосине обнаруживается снег.

Бригада справилась с планом оздоровления паровоза. Выполнили и мы с Борисовым свою часть, но машинист Рыба не сделал ничего. Он прятался в будку, закрывал розовое лицо мягким шарфом по самые ресницы и говорил:

— Да и в каких это законах по охране труда сказано, чтобы в такие морозы, когда галка крыла не подымет, на паровозе чистоту соблюдать? Здесь дышать нельзя, а он с блеском…

Взяли мы с Борисовым часть плана Рыбы на себя.

Слабый человек, одно слово — рыба! Да какая рыба — пескарь! Приготовили керосин, обрывки пряжи и начали работать.

Мыли колеса. Керосин на морозе превращался в холодный кипяток, обжигал кожу, собирал ее в тоненькие складки, которые вот-вот лопнут и повиснут лоскутьями. Пальцы не сгибались. Из рук падал хлопок, звенел о землю керосиновый чайник. Тогда мы с Борисовым, не сговариваясь, бежали на паровоз, совали руки в самую топку. И сладко нас охватывала теплота, пар кружил пьяной дремотой.

У Борисова побелели кончики пальцев, на них не держатся уж слезы керосиновых капель, а он все трет, спрятав губы. Его рот кажется зашитым навеки. Только иногда вскидываются брови, и он быстро взглядывает на меня. Тогда я вижу его большие зрачки и грязные подтеки на щеках.