Я люблю время (Сказка-ларец)

Ни сном, ни духом, ни намеком не подвигал я принца Гилуза к той тропе, что я считал правильною, о, нет! Но я помогал ему в том, что составляло для него главную радость и смысл жизни, чему не мешала моя щепетильность: подсказал ему, как лучше ухаживать за линзами в примитивном телескопе, когда он сумел изобрести его (или почти изобрести, усовершенствовав придуманные до него очки), как математически грамотнее разграфить таблицы для простейших эфемерид. Гений — это большой и необычный склад ума. Вот он был гений, и за тридцать лет жизни на башне и возле нее он сумел пробежать путь, который под стать был бы целой плеяде гениев земных, живущих не вдруг, не в одно время, а в течение столетий, передающих друг другу по эстафете факел накопленных истин. Принц так и не стал никогда халифом и умер сорока пяти неполных лет… С собой я взял только первые два тома 'ночных дневников' из семидесяти, повествующих о первом годе наблюдений, да звездный кадастр, да карту звездного неба, на которую ушло четыре телячьих шкуры. Остальное я сжег собственноручно, том за томом, свиток за свитком (том — на самом деле это связка из двунадесяти пергаментных свитков большого стандарта), год за годом. Иначе бы их без меня сожгли, порвали бы, или как-нибудь иначе надругались здравомыслящие растения — людишки-наследники. Ведь и Медный Всадник — с точки зрения голубя — простой унитаз…

Принц мой при жизни слыл слегка поврежденным в рассудке, и это помогало мне удерживать придворную гопоту от интриг в его адрес, ибо никто не боялся его, не видел в нем соперника и врага, и мне оставалось только приглядывать, чтобы никто не почуял в нем легкую для себя добычу.

А не отдохнуть ли мне после сытного ужина? — Мой разум мне изменяет с моими мыслями, так что пора, пора, пора… На боковую. Я люблю видеть сны. Мне под силу помнить их все, и я волен воплотить любой — в формате бытия, кинофильма, либо в виде подробного описания. Но чаще всего я просто засыпаю, просто просыпаюсь и просто вспоминаю обрывки…

Г Л А В А 12

— Хороших людей на земле больше, чем плохих, но плохие живут дольше и гораздо ближе.

— Ничего себе! А я как-то не замечала. Филечка, а мы куда едем? На Петроградскую?

— Что значит — куда? Только ведь на совещании постановили: на острова, к стадиону имени товарища Кирова, продолжить и завершить порученное нам дело.

— Нет, я просто спросила, я готова ехать куда скажешь. — Филарет, услышав столь смелое заявление, слегка скосил глаза в ее сторону, но даже и головы не повернул. И Светка тотчас смутилась, заметалась внутренне, испуганная его суровостью, стала заметать следы.

— Филечка, а Киров — это который во времена Хрущева?

— Гм… Пораньше. Хотя Хрущев — да, был во времена Кирова.

— Как это, я не поняла?

— Хрущева сняли с должности, под предлогом отправки на пенсию, в шестьдесят четвертом, а Кирова при помощи убийства на тридцать лет раньше. Зачем тебе это все?

— Ну, интересно. Они же нами правили столько лет.

— А-а… — Филарет — видно было, что задумался на миг — вдруг спросил:

— И сколько лет они нами правили, у, Света?

— Ой, я сейчас точно не помню… Пятьдесят? Нет, нет, вспомнила: пятьдесят пять?.. Да?..

— Примерно. Было их время да прошло, одни только бюсты с памятниками от него остались. И кое-какие социальные привычки. А тебе сколько лет, я забыл? — Света отклонилась чуть вбок, чтобы в зеркальце над рулем увидеть глаза таксиста — прислушивается ли? — но тому, как истинному таксисту, было наплевать на разговоры пассажиров, он слушал передачу о футболе и следил за дорогой.

— Женщинам некрасиво задавать такие вопросы. Но тебе я по-честному отвечу: двадцать два. А тебе?

— Мне больше.

— Ясно, что больше, ну а все-таки? Тридцать есть?

— Светик, я не помню.

— Не помнишь?

— Не помню. От всего моего возраста остался только рассеянный склероз, да зависть к твоей юности. — Света недоверчиво хихикнула.

— Уж ты скажешь. Нет, ты очень даже вполне: стройный, красивый, мощненький такой, на старикашку и на больного не похож. И не толстый, самое главное. И гораздо младше… — Света запнулась и покраснела. — Ой, мамочки, как мне стареть не хочется, кто бы только знал!

— Ну так и не старей.

— Да я бы рада, но ведь так не бывает. Как представлю, что когда-нибудь мне будет двадцать пять… А потом и вообще тридцать! Кошмар! Мужчинам-то хорошо, они и в тридцать — считай что молодые… Почти.

— Что, боишься?

— Ужас как боюсь!

— Хм… Ладно, я подумаю. — Света не совсем поняла смысловой переход в словах Филарета, но с готовностью всполошилась:

— Что такое? Что, Филечка, я тебе мешаю думать, да? Извини, пожалуйста, я не хотела. Хочешь, я всю дорогу буду молчать как мышка?

— Ты очень хитрая мышка. Предложение помолчать весьма хорошее, но, во-первых, оно тебе не впору, а во-вторых, мы уже приехали. Узнаешь 'кирпич'?

— Да, узнаю, да. А почему не впору?

— Потому что твой речевой аппарат не приспособлен к бездействию, и говорлива ты, как два футбольных комментатора. Выходи, а я пока расплачусь.

Такси отчалило, и Филарет со Светой чинным прогулочным шагом двинулись по проложенному намедни маршруту.

— По мороженому?